Читать книгу "Юность Бабы-яги - Владимир Качан"

Но первая и единственная мысль после пробуждения в ванной была – опохмелиться, иначе сдохнет. Полезная для общества, как ему казалось, идея самоубийства уже отпала сама собой, а значит, только опохмелиться и забыться вновь. И Саша стал искать по квартире, что из вещей еще можно продать, чтоб хватило на бутылку или хотя бы на пиво. До рынка он уже не дойдет, это ясно. Но тут у них в ЖЭКе (или ДЭЗе, или РЭУ, как их там…) есть один, зовут Витек. Он принимает иногда – ну вилки, там, ложки серебряные, другое, что имеет какую-то ценность. Несколько дней назад Саша нашел в ящике стола свое старое обручальное кольцо, Витек его принял за бутылку и три пива. И сейчас надо, ой как надо что-нибудь найти…

Саша, пошатываясь, трясущимися руками перебирал оставшиеся шмотки в гардеробе, и из того, что можно продать, видел пока только белый костюм, выходной свой костюм, который он надевал в особо важных случаях. Его он держал до последнего. Костюм был единственным связующим звеном с той хорошей, красивой жизнью, и Саше почему-то казалось, что, продав этот костюм, он потеряет последнее. Даже отцовские ордена и медали он загнал на Арбате, когда, уже не помнил, но выходной костюм не решался, цеплялся за него как за последнюю надежду или воспоминание, которое продать никак нельзя. Но сегодня выхода не было, ну ничего больше не было в квартире, за что можно было выручить пузырь. И Саша бережно снял костюм с вешалки. Под ним висела еще белая рубашка со стоячим воротничком. Такая рубашка надевалась с галстуком-бабочкой, и сейчас, в сочетании с его испитой и разбитой мордой, да-да, только так – мордой, харей, грызлом, рылом, но никак не лицом – она выглядела бы полным издевательством. В Саше еще шевелились остатки иронии, он усмехнулся разбитым ртом и приговорил рубашку к сдаче вместе с костюмом. Сейчас он что-нибудь накинет на себя и выйдет на скользкую тропу обмена: костюм – бутылка. Пусть повисит пока в шкафу в последний раз.

Саша потянулся с вешалкой, чтобы водрузить его обратно, но неверные трясущиеся руки не слушались, и он уронил костюм. Охая и ругаясь, Саша нагнулся, чтобы его поднять, и вдруг нащупал в углу, на дне гардероба какой-то ком. Саша вытащил его из угла. Еп…перный театр! Куртка, замшевая куртка, в которой он приехал год назад из Ижевска. Куртка хорошая, новая почти, заляпана чем-то, но ничего, такую куртку Витек за бутылку точно примет, и костюм драгоценный теперь можно и не сдавать.

– Что за пятна-то на ней? А-а, – вспоминал с трудом Шурец, – кровь это. Меня ж били тогда. Я ее бросил в шкаф, думал, потом в чистку отдам. А в карманах что? Ну-ка, ну-ка. А вдруг… Оп-па! Бумажка. Ну-ка, бумажка, иди сюда, а что, если ты – хорошая бумажка, а? Вот это да-а! Какая милая, своевременная бумажка. – Саша держал в руке смятую купюру в 500 рублей. – А в другом кармане. Та-ак, посмотрим, – с проснувшимся азартом кладоискателя Саша стал рыться по другим карманам. – Та-ак. Тут ничего, а в нагрудном? Оп-па! Опять бумажка…

Саша потянул ее из кармана, надеясь на еще бульшую удачу и… вынужден был разочароваться. Просто белая бумажка, записка какая-то. Саша собрался было ее выбросить, но что-то остановило его. Он посмотрел. Там был только чей-то адрес в Ижевске, а под ним имя – Вика.

– Надо же, Вика, – пьяно пробормотал Саша. – Сколько лет, сколько зим. Хорошая девушка… была… у меня.

Но воспоминание о хорошей девушке Вике сейчас было ни к чему, надо быстрее бежать с найденной 500-рублевкой в ближайший магазин. «Бежать». Это я себя переоцениваю, – думал повеселевший Шурец, одеваясь. – Доползти бы». Он дернул дверь. Заперта. Он совершенно не помнил, что соседи, опасаясь оставлять его дверь открытой, заперли его снаружи, а ключи, естественно, взяли с собой. Саша стал искать ключи по всем карманам. Их не было. Что за черт! Надо позвонить соседям, хотя стыдно. Что там было вчера? Может, у них ключи? Такое уже раз бывало, недели две назад, так, может, опять? Телефон молчал. Рано. Сколько времени-то? Саша свои часы сдал Витьку, оставался будильник. Ну конечно рано, 7 часов всего. У них телефон, конечно, выключен. Надо подождать. А ждать – мочи нет. Хотя – почему нет. Сиди, терпи, включи телевизор, который еще не пропил. Кстати, резерв. Посиди, не дергайся, уговаривал он сам себя.

Он сел на диван. Брошенная бумажка из Ижевска лежала рядом. Он посмотрел на нее. Потом встал, выпил два стакана воды и опять сел. Опять посмотрел на записку. Начал почему-то волноваться. Взял записку в руки. Снова прочел – милым, полудетским почерком – «Вика». Адрес. Адрес… Зачем адрес?.. О, господи! Да она же ждала! Она же, кажется… Нет, не кажется, а правда, она любила его, вот дура-то. Как никто и никогда! А он обещал позвонить или приехать. Обещал – скоро, мудак! А ее лицо! Как она смотрела на него, прощаясь. Он снова глянул в бумажку. Там телефона не было, только адрес. Да если бы и был телефон, чего звонить-то. Год прошел. Может, она уже и замуж вышла, забыла его. Саше вновь стало жалко себя нестерпимо. Один, совсем один, никто не любит, никому не нужен. А если… если – ну предположим невероятное, – если кому-то окажется нужным. Вот ей, например. А чего? Бывает же такое… Редко, но все же… Но нет, не может быть, год все-таки. И от него – ни ответа, ни привета. Какая девушка такое выдержит?

И тут из дальних закоулков Сашиного помутненного сознания сам собой выплыл и нарисовался ответ: такая девушка может! Может и не такое. И Саша вспомнил все! И как она знакомилась с ним, как хранила тетрадь с его стихами, даже сделала самиздатовский сборник, как она спасала его, как лечила, как отдавалась безоглядно, как целовала, прощаясь, как не надеялась больше ни на что, как плакала…

Саша омертвело сидел на диване, уронив между колен руку с запиской. Некстати, а может, как раз кстати, но вне всякой связи с воспоминанием о Вике, он вспомнил и Виолетту. Ему казалось тогда, что Виолетта – главная любовь его жизни. Он забыть ее не мог, поэтому и не сумел Вику рассмотреть как следует. А тогда, с Виолеттой, была не любовь, там было прямо колдовство какое-то, чары, страсти. Саша понятия не имел о паранормальных способностях Виолетты, но запоздалый анализ того, что с ним было, натолкнул его на верную мысль. Чары, да и только! Любовь настоящая была как раз у Вики! Находясь в диком похмельном синдроме и не имея никакой возможности опохмелиться, Саше не оставалось ничего иного, как думать и вспоминать.

Внезапный приступ тошноты потащил его в ванную. Потом он вернулся и опять сел на диван. Лучше поздно, чем никогда. И Саше пришлось подвергнуть ревизии и то, что у него было с Виолеттой вначале, и особенно то, что с ним происходило после встречи с ней в Шереметьеве. Ведь до встречи в Шереметьеве все шло хорошо, даже можно сказать, превосходно. И не Вика ли из Ижевска была тому причиной? Взяла на себя его проблемы, понесла, как говорится, его крест? А после новой встречи с Виолеттой все стало сыпаться. Все покатилось вниз, под уклон, вплоть до его сегодняшнего положения. Почему?

«Но звенела надежда, звенела», – припомнил Саша свое неначатое стихотворение. Надежда… На что? На то, что там, в Ижевске, его ждут? Это невероятно, но вдруг? Может, по тому адресу и прописана его Надежда, которую зовут Виктория? Если не ждет, если забыла, то и ладно, ну и пусть, он это заслужил. Но если ждет… Тогда что? Что тогда-то?! «Тогда завяжу. Богом клянусь, завяжу!» – думал Саша. А сейчас, вот же мука какая! – звонить надо. Соседям! Что они там, мертвым сном, что ли, спят? Не догадываются, что человека надо выпустить? Телефон молчал. У-у-у! – завыл Саша и опять кинулся в ванную. Он блевал, думая о прекрасном. О Вике он думал. А потом немного и о себе: «Давай-давай. Так тебе и надо». Неудержимая, пятиминутная рвота продолжалась теперь не столько от похмелья, сколько на нервной почве, оттого, что стыдно. Причем было стыдно так, что он даже не хотел, чтобы рвота прекратилась, хотел, чтобы она истерзала его вконец. Как наказание за все: и за покинутую Вику, и за всю последующую гнусность его жизни.