Читать книгу "Я убиваю - Джорджо Фалетти"

Фрэнк перечитал короткое письмо Селин Юло два или три раза, прежде чем сложил его и опустил в карман.

Выбираясь из пробки и направляясь по автостраде в гору, Елена мельком взглянула на него.

– Плохие новости?

– Нет, напротив. Привет и пожелания от одной дорогой подруги.

Стюарт втиснулся в промежуток между передними сиденьями. Его голова была между Фрэнком и Еленой.

– Она живет в Монте-Карло?

– Да, Стюарт, она живет здесь.

– Какая-то важная особа?

Фрэнк посмотрел на Елену. Ответ, который он дал Стюарту, был адресован прежде всего ей.

– Конечно, важная особа. Жена полицейского.

Елена улыбнулась. Стюарт в растерянности отодвинулся, откинулся на спинку и смотрел на море, исчезавшее из виду по мере того, как они поднимались в горы. Фрэнк потянулся к ремню безопасности. И застегивая его, обратился к Стюарту.

– Молодой человек, с этой минуты ремень должен быть застегнут до нового приказа. Вопросы есть?

Фрэнк решил, что после всего пережитого имеет право немного подурачиться. Он протянул руку вперед, подобно проводнику каравана, указывающему первопроходцам дорогу на Запад.

– Франция, прибываем.

Они с Еленой с улыбкой встретили шумную реакцию мальчика. Поглядывая, как Стюарт застегивает ремень, Фрэнк любовался профилем женщины за рулем, внимательно смотревшей на дорогу – здесь, на Лазурном берегу, летом так много машин. Он смотрел на нее, и взгляд его навсегда запечатлевал в памяти этот момент.

Он подумал, что им придется нелегко, обоим. Им нужно будет в равной мере делить и трудности жизни, и забвение. Но они были вместе, и это само по себе уже отличное начало. Он поудобнее устроился в кресле и откинулся на подголовник. Закрыл глаза за темными стеклами очков. И понял: отныне все, что ему необходимо в жизни, находится в вместе с ним этой машине, и решил, что большего, в сущности, и желать невозможно.

Последний карнавал

Теперь, наконец, все белое.

Он прислонился спиной к стене в этой небольшой прямоугольной комнате – к той, что длиннее. Он сидит на полу, обняв колени, и смотрит, как шевелятся пальцы в белых хлопчатобумажных носках. На нем куртка и брюки из грубой ткани, тоже белой, как и все помещение, где он находится. У стены напротив – кровать из металлических трубок, прочно прикрепленная к полу.

Она белого цвета.

На ней нет простыни, а матрац и подушка – белые. Свет, льющийся с потолка, тоже белый, он исходит из-за тяжелой решетки, наспех выкрашенной белой краской. Кажется, что именно решетка – источник ослепляющей белизны в этой комнате.

Свет никогда не гаснет.

Он медленно поднимает голову. Его зеленые глаза без всякой тоски смотрят на крохотное окошко под потолком, до которого не достать. Это единственные часы, какими он располагает, чтобы отмечать течение времени.

Свет и тьма. Белое и черное. День и ночь.

Он не знает, почему, но голубой цвет неба никогда не виден.

Одиночество его не тяготит.

Напротив, он всегда испытывает неприятное чувство, если появляется какой-нибудь сигнал из внешнего мира. Иногда открывается окошечко в дверях, в самом низу. Оттуда выдвигается поднос, на нем пластиковые миски с едой. Пластик белый, пища всегда одинакова на вкус. Приборов нет. Он ест руками и возвращает поднос с мисками, когда окошечко приоткрывается. В обмен получает белую влажную тряпку, чтобы вытереть руки, и возвращает ее.

Иногда какой-то голос велит ему встать посреди комнаты и вытянуть руки вперед. Все его движения проверяют через глазок в двери. Когда видят, что он стоит спокойно, дверь открывается, появляются какие-то люди, которые надевают на него смирительную рубашку, крепко связывая рукава за спиной. Всякий раз, надевая ее, он улыбается.

Он чувствует, что эти сильные мужчины в зеленой одежде боятся его и всячески избегают его взгляда. Он почти что ощущает запах их страха. И все же им следовало бы знать, что время борьбы окончилось. Он уже не раз повторял это человеку в очках, которого встречает в комнате, куда его отводят, – тому, кто хочет говорить с ним, хочет знать, хочет понять.

Он и ему не раз говорил, что понимать нечего.

Надо только принять происходящее и то, что будет происходить, принять точно так же равнодушно, как принимает он свое заключение во всей этой белизне – до тех пор, пока сам не станет ее частью.

Нет, одиночество его не тяготит.

Единственное, чего ему недостает, это музыки.

Он знает, что ему никогда не позволят слушать музыку, и поэтому, закрывая глаза, воображает ее. Он столько исполнял, столько слушал и столько дышал ею, что теперь, когда она нужна ему, легко находит ее целой и нетронутой, совсем как в тот момент, когда она впервые пленила его. Воспоминания, состоящие из каких-то образов и слов, жалких, выцветших красок и хриплых, бессмысленных звуков, больше не интересуют его. В заточении память служит ему только для того, чтобы отыскивать сокровища музыки, какими он владеет. Это единственное наследство, оставленное ему человеком, когда-то присвоившим себе право называться «отцом», пока он решил перестать быть его сыном и отнял у него это право вместе с жизнью.

Если хорошо сосредоточится, можно услышать, как бегут по струнам гибкие пальцы, неистовое соло электрогитары, ускоряющееся, возносящееся все выше и выше, словно по лестнице, и кажется, ему не будет конца.

Он слышит шуршание щеток на фоне барабанного грохота или влажное и горячее дыхание музыканта в изогнутой воронке саксофона, слышит голос печали, пронзительно сожалеющий о чем-то прекрасном, что разрушено временем, рассыпалось в руках.

Он будто сидит посреди группы струнных и наблюдает из-за плеча за быстрым и легким движением смычка первой скрипки или незаметно проникает в закоулки гобоя, рассматривает пальцы с ухоженными ногтями, нервно двигающиеся по струнам арфы, словно когти дикой рыси, царапающей прутья клетки.

Он может включать и выключать эту музыку когда угодно. Как все воображаемое, она исполнена совершенства. В ней есть все, что ему необходимо, все его прошлое, все его настоящее, все его будущее.

Музыки с избытком хватает, чтобы одолеть одиночество. Музыка – это единственное выполненное обещание, единственный выигранный спор. Он говорил кому-то однажды, что музыка – это все, начало и конец жизни, музыка – сама жизнь. Его выслушали, но ему не поверили. С другой стороны, чего ждать от тех, кто исполняет музыку и слушает ее, но не дышит ею?

Нет, он нисколько не боится одиночества.

К тому же он не один.

Никогда, даже теперь.

Никто не понял его до сих пор и, наверное, никогда уже не поймет и потом.

Вот причина, почему они искали так далеко то, что было у них перед глазами, – как делают все, как делают всегда. Вот причина, почему ему удавалось так долго прятаться среди этих торопливых глаз, – подобно тому, как черный цвет скрывается среди других красок. Никто из них не мог бы смириться с ослепляющим белым цветом вот этого помещения – и не завопить.