Читать книгу "Как не ошибаться. Сила математического мышления - Джордан Элленберг"

Вот что он говорит, например, об убывающей полезности денег:

Дело в том, что после достижения определенного уровня осязаемого материального успеха или вознаграждения вопрос дальнейшего повышения этого уровня неизменно теряет свою значимость по сравнению с другими вещами, которые можно сделать в жизни.

Есть в его речи и об ошибке «меры шведскости», когда считается, что чем больше хорошего, тем лучше, и чем больше плохого, тем хуже:

Полностью отказываться от прогресса по той причине, что люди, которые к нему стремятся, порой впадают в нелепые крайности, так же глупо, как впадать в те же нелепые крайности только в силу разумности некоторых мер, в защиту которых выступают эти сторонники крайностей.

Однако основная тема, к которой Рузвельт возвращается на протяжении всей речи, сводится к тому, что выживание цивилизации зависит от смелых, обладающих здравым смыслом, мужественных людей, – и лейтмотивом проходит мысль о торжестве сильных и бесстрашных над мягкими, размышляющими, бесполезными[327]. Рузвельт произносил свою речь в Сорбонне – в храме французского академического сообщества, где всего десятью годами ранее на том же самом месте Давид Гильберт представил свой список из двадцати трех проблем. С балкона взирала на Рузвельта статуя Блеза Паскаля. Гильберт призывал своих слушателей перейти от геометрической интуиции и реального мира на новый виток абстракции. Рузвельт ставил противоположную цель: на словах он признает достижения французских ученых, но каждый раз дает понять, что книжное знание играет второстепенную роль в создании национального величия:

Я выступаю в великом университете, который представляет цвет высочайших интеллектуальных достижений; я отдаю дань уважения интеллекту и продуманному специализированному обучению великих умов. И все же я знаю, что все присутствующие согласятся со мной, если я прибавлю, что еще более важную роль играют обычные повседневные качества и добродетели.

В речи Рузвельта были и такие слова: «Кабинетный философ, утонченный и культурный человек, который на основании своих книг говорит, как следует управлять людьми в идеальных условиях, совершенно бесполезен в реальной государственной работе». Читая эти слова, я думаю о Кондорсе, который проводил все свое время в библиотеке и который сделал для французского государства больше, чем большинство деловых и энергичных его современников. И ровно на том месте, где Рузвельт иронизирует по поводу холодных и робких душ, сидящих где-то в сторонке и критикующих воинов, я вспоминаю Абрахама Вальда, который за всю свою жизнь, насколько мне известно, никогда не брался за оружие{292}, но тем не менее сыграл серьезную роль в военных действиях американских вооруженных сил, давая вершителям судеб и дел советы, что и как им лучше делать. Вальд не был покрыт потом, грязью и кровью, но он был прав. Он был тем критиком, который достоин уважения.

Это и есть действие

Я противопоставляю Рузвельту Джона Эшбери, чье стихотворение Soonest Mended («Словами делу»)[328] – самое замечательное из всех известных мне описаний того, как неопределенность и откровение могут смешиваться в разуме человека, не уничтожая друг друга{293}. Это стихотворение содержит более сложную и точную картину дела всей жизни, чем жесткий настоящий мужчина Рузвельта, страдающий и разбитый, но никогда не сомневающийся в избранном пути. Ответом на речь Рузвельта «Гражданство в республике» вполне могло бы стать печально-комичное представление Эшбери о гражданстве:

Как видишь, мы оба были правы, хотя из ничего И вышло ничего; а воплощенья-аватары, в коих Мы следовали правилам игры, живя, как все, В каком-то смысле сделали из нас «хороших граждан», Мы зубы чистили и все такое, учились принимать Благотворительную пайку испытаний, поскольку это И есть действие – такая неуверенность, такая подготовка Беспечная, посев семян, не легших в борозду, Готовность все забыть, всегда вернуться, Чтоб стать на мертвый якорь для отплытья в тот день давным-давно[329].

Это и есть действие – такая неуверенность! Я часто повторяю это предложение как мантру. Безусловно, Теодор Рузвельт не стал бы называть неуверенность действием. Он скорее назвал бы это малодушной нерешительной позицией. Группа Housemartins («Городские ласточки») – поп-группа с марксистскими взглядами, самая замечательная из всех, кто когда-либо брал в руки гитару, – встала на сторону Рузвельта в своей песне Sitting on a Fence («Ни вашим, ни нашим»){294}, представляющей собой уничижительный портрет нерешительного человека, придерживающегося умеренных политических взглядов:

Ни вашим, ни нашим – таков человек, который колеблется от опроса к опросу. Ни вашим, ни нашим – таков человек, который видит обе стороны обеих сторон… Но настоящая проблема такого человека в том, Что он говорит, что не может, когда может…

Однако Рузвельт и «Городские ласточки» неправы, а Эшбери прав. В его понимании неуверенность – это качество сильного человека, а не слабака; как сказано в стихотворении, это «род неустойчивого равновесья, возвышенного до эстетического идеала».