Читать книгу "Счастливые - Людмила Улицкая"

Радость не замедлила смениться большим детским горем. Накануне Рождества, когда все к спектаклю было подготовлено, куклы сшиты и роли выучены, Стовбу срочно вызвали в Ростов: напала какая-то инспекция, и ее бухгалтерское присутствие было необходимо. А Мария надеялась, что мама пробудет до конца каникул. Девочка прорыдала весь вечер, заснула, вцепившись в мать руками. Утром, когда Лена уехала в аэропорт, снова начала рыдать.

Вера успокаивала ее как могла. Наконец, принесла ей в постель сшитых кукол. Эффект был неожиданный: Мария буквально разорвала руками одну из кукол, все разбросала и выла при этом звериным воем. Смуглота ее приобрела неприятный серый оттенок, она икала, вздрагивала. Ее сводили судороги. Вера Александровна кинулась вызывать врача. Педиатр, лечивший еще Шурика, приехать не мог, сам был болен, но расспросил обо всем и велел напоить ребенка валерьянкой.

Немного успокоилась Мария, когда Шурик вернулся из «Внукова», куда провожал Стовбу, и взял ее на руки. Шурик ходил по комнате с довольно увесистой ношей на руках, качал ее и фальшиво пел “My fair Lady” с любимой пластинки. Мария засмеялась – она прекрасно слышала, что он фальшивит, и ей казалось, что он так шутит. Когда он хотел уложить ее в постель, она снова начала плакать. И он таскал ее на руках, пока не сообразил, что у нее высокая температура. Измерили. Было за тридцать девять.

Вера Александровна пришла в полную растерянность: детскими болезнями всегда ведала Елизавета Ивановна. Шурик вызвал скорую помощь.

Приехавшая по вызову докторша долго осматривала Марию. Потом нашла какое-то маленькое пятнышко возле уха и сказала, что, скорее всего, это ветрянка и что скоро должно начаться полное высыпание. В городе, как выяснилось, шла чуть ли не эпидемия. Врач выписала жаропонижающее, велела давать ребенку побольше жидкости, а появляющиеся папулы мазать зеленкой и не давать расчесывать.

Выбитая из колеи Вера, не умевшая взять на себя руководящую роль в лечении, сняла с полки поваренную книгу и пошла на кухню варить клюквенный морс.

Через несколько часов Мария действительно с ног до головы покрылась крупной красной сыпью. Плакала не переставая, то тоненько и тихо, то завывая, как зверек.

Почти сутки Шурик носил Марию на руках. Когда она засыпала и он пытался уложить ее в постель, она, не просыпаясь, начинала скулить. Наконец он лег и положил ее себе под бок. Она обхватила руками его плечо и затихла.

Под утро ей опять стало хуже, начался сильный зуд, и Шурик снова взял ее на руки. Он старался удержать ее руки, расчесывающие папулы.

Немного подействовало строгое замечание Веры:

– Если ты будешь расчесывать болячки, то останешься рябая на всю жизнь. Все лицо будет в оспинах.

– Оспины – это что? – отвлеклась Мария от страданий.

– Такие шрамы останутся по всему лицу, – безжалостно объяснила Вера Александровна.

Мария зарыдала с новой силой. Потом вдруг остановилась и сказала Шурику:

– Чешется ужасно. Давай, ты будешь меня чесать, но осторожненько, чтоб оспины не остались.

Она указывала пальцем, где больше всего чешется, и Шурик нежно почесывал ухо, плечо, спинку…

– И здесь, и здесь, и здесь, – просила Мария, терлась о его руку, а потом, вцепившись в его руку жаркими пальцами, стала водить его рукой по зудящим местам. И перестала наконец хныкать… Только всхлипывала: еще, еще…

Шурик морщился от стыда и страха: понимает ли она, куда его приглашает, бедняжка? Он убирал руку, и она снова скулила, и он снова чесал ее за ухом, в середине спинки, а она тянула его руку под ситцевую рубашку, перемазанную зеленкой, чтобы он коснулся пальцами детской складочки.

Девочку было очень жалко, и проклятая жалость была неразборчива, безнравственна… Нет-нет, только не это, только не это… Неужели и она, такая маленькая, совсем ребенок, а уже женщина и уже ждет от него простейшего утешения…

Он был ужасно измотан этими сутками почти беспрестанной возни с Марией, и от усталости реальность немного искажалась, и он уплывал в какое-то место, где мысли и чувства видоизменялись, и он явственно осознавал бездарность своего существования: он делал вроде бы все то, чего от него ожидали… Но почему все женщины, составляющие его окружение, желали от него только одного – непрерывного сексуального обслуживания? Это прекрасное занятие, но почему ему ни разу в жизни не удалось самому выбрать женщину? Он тоже хотел бы влюбиться в такую девушку, как Алла… как Лиля Ласкина… Почему Женя Розенцвейг, тонкошеий, хлипкий Женя, смог выбрать себе Аллочку? Почему он, Шурик, никогда не выбирая, должен отвечать мускулами своего тела на любую настойчивую просьбу, исходящую от сумасшедшей Светланы, от крошки Жанны, даже от маленькой Марии?

«Может, я этого не хочу? Глупости, в том-то и беда, что хочу… Чего я хочу? Утешить всех их? Только ли утешить? Но почему?»

И ему представлялось, как все они его обступают, узнаваемые, но немного искаженные, как в слегка кривом зеркале: Аля Тогусова со сбитым набок пучком жирных волос, горестная Матильда с мертвым котом на руках, Валерия с ее истерзанными ногами и великолепным мужеством, и худосочная Светлана с искусственными цветами, и крохотная Жанна в кукольной шляпке, и Стовба с суровым лицом, и золотая Мария, которая еще не подросла, но уже занимает свое место в очереди… И позади всех маячила львица Фаина Ивановна в совершенно уже зверином обличье, но обиженная и скулящая, и такая жалость его охватила, что он просто потонул в ней… И еще клубились вдали какие-то незнакомые, заплаканные, несчастливые, даже, пожалуй, несчастные, все сплошь несчастные… С их бедными безутешными раковинами… Бедные женщины… Ужасно бедные женщины… И он сам заплакал.

Он, конечно, уже заразился ветрянкой, и жар был сильнейший, и Вера вызвала Ирину, и та немедленно приехала, несмотря на мороз и зимнюю угрозу промерзания отопительной системы. Еще через сутки Шурик покрылся сыпью. Но к этому времени Мария уже перестала хныкать. Теперь она уже сама мазала Шуриковы папулы зеленкой, и ее женский инстинкт, так рано проснувшийся, устремился по благородному пути заботы о ближнем.

Вера тяжело пережила эту двойную ветрянку. Болезнь Марии при всей ее тяжести была обыкновенным детским заболеванием. Но Шурикова ветрянка глубоко ее потрясла: он заболел впервые за те годы, что они жили без бабушки. Обычно болела она, и Шурикову болезнь, к тому же детскую, она рассматривала как некоторую несправедливость, нарушение ее личного и безоговорочного права на болезнь.

Приехавшая Ирина сразу же произвела ее любимую влажную уборку, сварила большой куриный бульон, и теперь они ухаживали за больными в четыре руки. Вера отдавала Ирине мягкие распоряжения, и все катилось складно и правильно, совсем как при Елизавете Ивановне.

48

Единственный Шуриков друг, оставшийся со школьных лет, Гия Кикнадзе, и единственный институтский, Женя Розенцвейг, были знакомы благодаря Шуриковым дням рождения, куда их обоих неизменно приглашали, но они плохо совмещались. Женя чувствовал в Гии врага: именно такие широкогрудые, на толстых икрастых ногах мальчишки с примитивным чувством юмора и легкие на жестокость доставляли ему с детства множество неприятностей. Он эту породу отлично знал, слегка презирал, немного побаивался и в глубине души завидовал. Завидовал не столько физической силе, сколько стопроцентному довольству жизнью и собой, которое от них исходило.