Читать книгу "Бар «Безнадега» - Мира Вольная"

- Бегом, - кричит Саныч. И нам действительно приходится бежать. Давит мне на спину сраная Амбрелла.

Надо забрать остальных, надо добраться до Эли.

Глава 21

Элисте Громова

Их много. Истерзанных, искалеченных, выпитых Ховринкой душ, потерявших самих себя. В каждой частица Амбреллы, ее гнилая суть.

Ковалевский заметно нервничает, крутит башкой, когда первые просачиваются сквозь стены, вырастают из пола. Прозрачные руки пробуют коснуться, дернуть, толкнуть. Они бормочут что-то себе под нос, и их голоса сливаются в шелестящий гомон, так перебирают гальку на пляже волны океана.

Мне сложно себя сдерживать, хочется броситься сразу на всех, рычание, громкое и низкое, рвется сквозь сомкнутые губы.

Я стою у самого входа в коридор, который запечатал за моей спиной Пыль, и готовлюсь убивать и проглатывать души. Зудит комаром на задворках сознания мысль о том, что в этом будет мало приятного, что, скорее всего, мне придется пересиливать себя, заставлять пса.

Но я отгоняю ее и концентрируюсь на происходящем, опускаясь на пол. Корежит и выламывает скелет, сознание проваливается, кутается в спасительную серую пелену. Я отмечаю краем глаза, как на серых бетонных стенах под потолком появляются темные потеки, будто где-то прорвало трубу. С той только разницей, что эти капли густые и вязкие, уверена, что липкие, как смола.

- Не давай этому коснуться тебя, - успеваю прохрипеть Ковалевскому прежде, чем полностью сосредоточиться на душах.

Их и правда очень много.

Они ринулись все разом, как будто получили сигнал. Хотя, черт его знает, может и получили. Набросились удушающей зловонной массой, не среагировав ни на предупреждающее рычание, ни на клацанье челюстей.

Что ж, банкет объявляю открытым.

Пес бросился наперерез. В сером ничто не осталось ни стен, ни потолка, только зависшие капли и потеки слизи в воздухе, только пепельно-сизые души, с вкраплениями Ховринки. Они на вкус совершенно мерзкие, как я и предполагала.  Челюсти смыкаются на первой попавшейся, разрывают легко, как будто это не душа, а лист пергамента – души еще никогда не поддавались моим клыкам с такой легкостью – и пасть тут же наполняется совершенно невыносимым вкусом пепла и смрада. В нем смешалось все зловоние мира: боль, страх, отчаянье, ненависть, ярость. Хочется тут же разжать челюсти и выплюнуть все это, но… я только мотаю башкой и все-таки проглатываю.

Вою, потому что это действительно мерзко, жмурюсь и кривлюсь и снова бросаюсь наперерез. Что-то вонзается в бок, кто-то наваливается сверху. Я взбрыкиваю всем телом, мерцаю ближе ко входу.

Нельзя позволить им добраться до него, при должном усилии души сумеют взломать печать. Мне непривычно и необычно быть в роли загнанного, а не загоняющего, в роли охранника, а не атакующего, поэтому в первые мгновения я теряюсь.

Что-то снова впивается в тело, меня придавливает к полу.

Я изворачиваюсь, выгибаюсь, снова мерцаю, чтобы в следующий миг вцепиться в другую душу, заглотить ее одним махом, втянуть в себя, как воздух, потом еще одну и следующую.

У них нет страха, не осталось этого чувства как такового, вообще не осталось чувств, памяти, сознания. Я впервые такое вижу, ощущаю и впервые сама испытываю что-то слишком похожее на страх. Но все-таки это души, и поэтому я вою.

Задираю морду кверху и вою в серую пустоту. Вой прокатывается эхом, гулом и грохотом. И они теряются, застывают на миг, дрожат рябью по бесцветным телам.

И пока они вслушиваются в сбивчивое гулкое эхо, я успеваю сожрать еще нескольких, просто открыть пасть и проглотить, они даже сопротивляться не пробуют, не борются, не бегут, не отталкивают, словно ждут.

Эхо стихает, и души, выдернутые из тумана, очнувшиеся от зова смерти, обещающей долгожданное освобождение и забытье, снова лезут на меня. Никакого чувства самосохранения. Им не нужно много пространства, внутри прозрачного тела девочки-подростка в темной толстовке я вижу испещренное морщинами лицо старухи с запавшими глазами и ниточкой рта, в уголках бледных, нелепо растянутых в гримасе боли губ запекшаяся розоватая слюна. Момент смерти у обеих явно не был приятным. Из шеи девчонки торчит горлышко пивной бутылки. Старуха умерла гораздо позже подростка, поэтому ее тело не такое прозрачное и не такое истлевшее. Ее душа сильнее, все еще сохранила остатки… чего-то… Кажется сейчас, что безумия, потому что взгляд у нее стеклянный.

Я проглатываю их обеих и снова кривлюсь и скребу лапами. К этому вкусу невозможно привыкнуть. Кислый, острый, прогорклый, хуже стухшей печенки, политой касторкой. Поворачиваюсь, чтобы сомкнуть челюсти на горле бросившегося сбоку мужика, но не успеваю, что-то острое и длинное впивается справа в шею, ощущение будто меня проткнуло насквозь. Но больно лишь короткий миг, я отскакиваю, врезаюсь в мужика, ощущаю, как на морду что-то капает. Та самая вязкая липкая муть. Она шипит на шерсти, впивается в плоть, разъедает, выталкивая из глотки жалкий скулеж.

Я трясу мордой, пытаюсь сбросить капли лапами, но только размазываю липкую муть, делаю хуже.

Где, мать его, светлый?

Ответ на мой вопрос я получаю тут же, и это бесит. Ковалевский пытается… не знаю, драться с Амбреллой? Хватает щупальца и сгустки, которые тянутся к нему, и пробует их… раздавить…

К черту. Сейчас тратить на него время некогда, души наседают всей толпой, зажимают, стискивают за те несколько секунд, что я трачу на Ховринку. И приходится выбирать, приходится решать, что делать.

Я мерцаю, скольжу туманом мимо дрожащего марева и оказываюсь за ними, больше не обращаю внимания на дождь из слизи, врезаюсь в волнующийся бесформенный клубок из чужих душ и проглатываю за раз столько, сколько могу, клацают без остановки челюсти, громче становится бессвязное бормотание. Кажется, что души разговаривают между собой, кажется, что пробуют решить, что делать, как и я несколько секунд назад.

Я выныриваю на миг из тумана, чтобы обрести собственный голос.

- Ковалевский, не борись с этим, просто закройся и меня закрой! – рявкаю и возвращаюсь назад.

В серой пустоте светлый, сюрприз-сюрприз, самый светлый. Его душа сильная, плотная, почти обжигающе-горячая. От нее столько света, что режет глаза. Наверняка на вкус он сладкий, как мед, возможно еще слаще, настоящий кайф, по сравнению с этими.

Пасть наполняется слюной, тело напрягается, я припадаю на задние лапы, чтобы бросится на светлого, скалюсь в предвкушении, из груди рвется утробное рычание.

Новый удар в бок отрезвляет. Не разъедающая кислота, просто удар. И я прихожу в себя. Хватаю очередную душу, разрываю на куски, бросаюсь на следующую.

Надо ускориться. Пока Ковалевский сдерживает Ховринку, надо проглотить как можно больше, и лучше старых, полностью потерявших себя, потому что у тех, кто здесь относительно недавно, в таком случае может появиться шанс. Проснется задавленный Амбреллой страх, и они предпочтут не лезть ко мне и к туннелю.