Читать книгу "Одесский пароход - Михаил Жванецкий"

Когда голос личности стал вопиющим в пустыне, на сцену начали выходить полуавтоматы, издающие глупые приказы и думающие о себе. Почему человека не довести до такого состояния, чтоб он стал самим собой? Если мы уже заговорили о самостоятельности предприятий? Как же самостоятельное предприятие может состоять из несамостоятельных людей? «Я тебе не верю», – поет Алла Пугачева.

Мне иногда кажется, что борьбу за мир надо не только расширять, но и углублять. До самого низа, сюда, к нам. Где мир нам нужен, как воздух, где сервис, транспорт, торговля и быт ставят нас по обе стороны прилавка. Нету сил воевать. Давай мириться. Запасемся терпением и подойдем друг к другу. «Вас много – я одна». Действительно. Давай подумаем, как нас уменьшить: прибить или не рожать. Постоим и подумаем. «Не стойте, на всех не хватит». Толково, но не можем разойтись – непонятно все-таки, на ком кончится.

«Не занимайте, я до двух». Хорошо. Будем просто стоять рядом до двух. «Куда лезешь? Не видишь, что здесь битком?» Вижу и лезу. Лезу и вижу. Битком плохо, пешком далеко. И я не хуже других, я позже. Прижавшись к грубияну, едем. Все едем. Даже те, кому надо обратно. Едем, терпим. Приехали.

– Как? Почему? Не зашел, не купил?

– Битком!

– А я не битком?

Ты битком, и я битком. Теснота не моя. Нас много, предмет один. Кто-то должен повышать производительность, улучшать станочный парк. Кто-то должен вкалывать, не будучи сильно заинтересован. Кто-то должен давать высокое качество, не будучи в нем заинтересован. Мы сейчас ищем такого человека. И все будет хорошо. Я тоже за мир во всем мире. Если не добьемся мира снаружи, подохнем все. Не добьемся внутри – подохнем по одному. От грубости. Она пока еще задевает. Нехватки уже никого не задевают. Ну нет так нет. Сегодня этого, завтра того. А оскорбления еще пока задевают, хотя уже не должны. «Дубина очкастая, куда лезешь?» Ну действительно, очкастая, ну, может, и дубина. Чего обижаться? «Осел, ничтожество, последний раз говорю!» Ну осел, ну матом спину обложили. А коробка наша, а обувь есть.

Одиночный мат проникает, а общий греет. Как возбуждает одна и не возбуждает кордебалет.

Мы добьемся мира. Грядет. Всеобщая транквилизация населения, когда всем до лампочки. На вяло крикнутое оскорбление вяло посланный ответ. Снотворное надо продавать в «Союзпечати» и продуктах. Начать с этого.

А мат уже давно никого. Это легкая музыка. Это фон, на котором мы бегаем на работу, ездим в трамвае, говорим о любимой. Главное – из этой тучи мата уловить информацию: так налево или направо? Когда же они все-таки завезут? Ага… Ух ты!.. Ой ты! Ух… Ох!.. В девять тридцать, ясно. А где этот музей? Ух!.. Ох!.. Так!.. И направо.

После того как им овладели дамы, язык стал всеобщим. Какая у тебя работа? Плохая… Что значит – плохая? Ничего не сказал. Ты что делаешь на работе? Ничего? Никакой информации. Что значит – работа плохая? Что значит – ничего не делаю? Видимо, что-то делаешь. Видимо, работа-то ничего. А вот если работа у меня такая… Я там… не делаю – информация есть. Снять мат – не поймем друг друга. Что значит: «Перенесите, пожалуйста, Григорий Петрович», – не понесет, не подымется.

Еще до того как на горизонте появится трактор, уже дикий мат раздается, заглушая рев мотора. Боюсь, что без мата при нашем качестве…

Вопрос в отношениях. Отношения должны быть нормальными. Пока еще добьемся качества, мир прежде всего. Не вовлекаться в бессмысленную борьбу друг с другом, не преследовать отдельного продавца, не искать виноватого в опоздании поездов, в отсутствии товара, ибо борьба друг с другом смысла не имеет.

Тогда мы добьемся мирного неба над каждой головой. Ибо от нас уже ничего не зависит. Скажут – примем правильное решение, скажут – примем неправильное решение, главное – оскорбить нас уже ничего не может.

Странное у нас, своеобразное отношение к слову среди толпы. Толпа в наших краях просто так не собирается, это обычная очередь. Где бы ни бурлила масса, что бы там ни происходило, есть первый и последний, есть отошедший на минуту, и есть который здесь не стоял. Своеобразное отношение к слову. Очередь почему-то организованно и остро ненавидит человека, встающего на ее защиту, выясняющего, где продавец, зовущего завмага. А истошный крик: «Товарищи! Ну что же вы молчите?!» вызывает удушье от ненависти.

Тут не так просто. Наша давка в курсе дела. У нее свой взгляд на защитников и выразителей ее интересов. Наша давка хорошо и долго их знает и привыкла к тому, что такой некоторое время скачет и кричит, потом жиреет, распределяет квартиры и проезжает мимо.

А честный противен. Полное одиночество выразителя интересов накладывает на него печать осатанелости и туберкулеза. Хилый, слюнявый, плохо одетый. По голове – от начальников, по заднице – от своих, и поневоле задумаешься: так ли это все нужно и тем, кого ты защищаешь, и тем, на кого ты налетаешь? Не есть ли это способ заработать на жизнь?

Обобщить тебе не дают ни сверху, ни снизу. А разоблачать отдельный недостаток – как лечить один волос. Наваливаемся страной на одну прачечную, заставляем ее брать повышенные обязательства, вместо того чтобы лучше стирать. Быть борцом за правду у нас – либо прославиться, либо сесть, но, конечно, не добиться правды или порядка. Просто потому, что это никому не нужно. Во всеобщем бедламе всегда можно построить дом, бесплатно съездить на север и подключиться к ТЭЦ. При порядке за все это надо платить.

История России – борьба невежества с несправедливостью.

Автор пишет уже из больницы, и это дает буквам такую силу в строках. Больные и врачи создают болезненно-радостное гулянье по коридору. В половине второго, гремя кружками и ложками, выстраивается кашляющая и пукающая очередь в «кассу», откуда протягивается тарелка с супом и каша. Бесплатное лечение и бесплатное питание характеризуются тем, что за них невозможно заплатить. Отсюда невозможно никак на них влиять. Лечат тебя или гробят, кормят или травят – ты не знаешь и принимаешь из чужих рук кашу и укол в задницу с покорностью коровы.

– Эх, что-то мне уколы хорошие пошли, – обрадовался сосед по палате.

– А мне что-то жжет безумно. Кошмар.

Мы выясняем. Нам уже три дня, как перепутали уколы. Меня кололи от его болезни, его – от моей. Но если им все равно, то и нам все равно.

Больница! Вот где пишут и читают. Больные писатели пишут, больные читатели читают. Именно пневматический больной, в рваном халате и тапочках, лучше всех носится по морям, удирает от погони, а не окликнешь – оторвется от капельницы и пропадет.

Группа атлетов из пятьсот седьмой рассказала ужасную историю. Они уже должны были выписываться перед праздником, а тут один мерзавец опрыскался одеколоном, и их еле откачали… Здоровые, круглые девки, от которых бактерии отпрыгивают, как мячи, носятся по коридорам с клизмами.

– Прошу, девонька. Разрешите для знакомства протянуть вам именно эту часть. Что там у нас, укол или клистир? За что же вы пощечину? Ах, перед уколом.

Рассматривать их ноги одно удовольствие. Жаль, что они на них ходят. Это, конечно, самое неудачное применение для женских ног.