Читать книгу "Я вас люблю - Ирина Муравьева"

На третий день Таня не выдержала и тихо, но решительно вошла в комнату, где отец ее лежал с полотенцем на голове и делал вид, что дремлет.

– Папа! – сказала Таня, и вдруг прилив такой нежности к отцу, которой она давно не чувствовала, заставил ее подбежать к нему, опуститься на пол перед диваном и прижать его руку к своим мокрым глазам. – Папочка мой! Папочка мой драгоценный! Что с тобой? Что она тебе написала?

Отец сбросил со лба полотенце.

– Возьми, посмотри.

Достал из-под подушки письмо, исписанное неровным почерком матери, и, протянув его Тане, отвернулся лицом к стене.

– Ей бы только мучить тебя! – злобно прошипела Таня и принялась читать.

Всю жизнь я чувствовала себя виноватой перед тобой, – писала мать. – С самого первого дня. Когда ты сделал мне предложение, я почувствовала себя виноватой в том, что не обрадовалась так сильно, как должна была обрадоваться; потом, когда я стала твоей женой, я каждую минуту упрекала себя в том, что не могу любить тебя так сильно, как ты любишь меня. Ты помнишь? Я всегда хотела куда-то убежать, уехать, пряталась в своей комнате, а ты все стремился побыть со мной, провести вместе как можно больше времени. Ты приходил со службы, было иногда совсем поздно; кухарка подавала тебе ужинать, но ты никогда не садился за стол один, а всегда звал меня, если видел, что я еще не сплю. Всегда спрашивал меня – я и сейчас слышу твой просящий растерянный голос: «Может быть, ты хотя бы посидишь со мной?» И я выходила из спальни, садилась к столу, смотрела, как ты ешь, и опять, опять чувствовала себя виноватой.

Что уж говорить о том времени, которое пришло после смерти Ваниных родителей, когда Ваня стал умолять меня оставить тебя, а я зажимала уши, чтобы не слышать этого, и чувствовала одно: «Господи! Как же я виновата перед тобой!» Ты, может быть, не веришь мне, думаешь, что я сейчас пишу тебе это ради красного словца, но я говорю тебе чистую правду: совсем нелегко мне досталось тогда мое решение и наш с тобой развод! Я тогда бедного и слабого Ваню просто истерзала тем, что все время повторяла ему одно и то же: «Не могу сделать несчастным своего мужа!» А понял ли ты, что и Тату я согласилась оставить тебе только потому, что это облегчало в моих глазах мою вину перед тобой? Наверное, ни ты, ни она об этом никогда и не подумали… Все-таки, оставляя Тату, ты отбирал у меня самое дорогое на свете – вернее сказать, я сама отдавала ее тебе. Со стороны могло показаться, что в том, что я так мало писала тебе из-за границы, что я вообще уехала за границу и живу там с мужем и только что родившейся Диной, – что во всем этом сказывается только мой эгоизм, мое бездушие и легкомыслие. Но позволь мне возразить: это не так. Я пыталась спрятаться от чувства вины перед тобой, я пыталась убежать как можно дальше от тебя, не напоминать тебе о себе, самой забыть тебя как можно быстрее и глубже, но у меня ничего не получалось. Знаешь ли ты, как часто я видела тебя во сне, как часто я плакала по ночам, представляя себе, как ты лежишь один в нашей спальне и смотришь в потолок этими грустными и растерянными глазами, которые я так навязчиво помнила! Сто миллионов раз я повторяла себе, что в том, как сложилась наша жизнь, никто не виноват, что эта жизнь была обречена с самого начала: ведь я всегда любила Ваню, я любила его с четырнадцати лет и должна была бы стать его женой, а не твоей, если бы тогда не воспротивилась его мать, а вслед за нею и отец. Я говорила себе, что, уйдя от тебя, я только исправила грубую ошибку судьбы, что ты сам был бы несчастлив со мной, что такая жизнь никому не принесла бы радости; но все, в чем я пыталась убедить себя, не помогало. После Ваниной смерти я думала, что теперь настало время, когда я могу вылечить тебя от той боли, которую ты пережил из-за меня, что для нас с тобой не всё еще потеряно. И мне в самом деле казалось, что ближе тебя нет никого на свете. Мы снова стали жить одним домом, одной семьей, снова стали мужем и женой. Через столько лет, Господи! Но и тут я очень скоро поняла, что ошиблась, что я все равно не могу любить тебя так, как любила его; и всякий раз, когда ты обнимал меня, я вспоминала его руки, его запах, ничего не могла поделать с собой. Он умер для всех, но не для меня. Мне страшно признаваться в том, в чем я сейчас признаюсь тебе. Но я уж решила написать тебе самую полную правду и сделаю это. Бог знает, увидимся ли мы… А может быть, нам суждено с тобой встретиться на небесах, но там мы не узнаем друг друга? Ты всегда упрекал меня в том, что у меня слишком романтическое воображение, что все женщины моего поколения были воспитаны Бог знает как, и Бог знает каких книг мы начитались в юности! Может быть, ты был и прав в этом, но только отчасти. Я старательно смотрю на свою жизнь со стороны и живу теперь очень умственно, даже и не по-женски трезво. И вот тебе мое признание: в самой глубине души я была почти рада той катастрофе, которая произошла в России. Потому что только благодаря тому, что перевернулась и развалилась вся жизнь, я смогла убежать из твоего дома и не вернуться. Иначе я бы никогда не пошла на это.

Пойми меня: ты лучше, выше, благороднее всех, и такого человека, как ты, я не знаю. Нет на земле таких людей. Как счастлива должна была бы быть с тобой любая другая женщина! Любая, но не я. Одно могу сказать тебе: мы с тобой квиты. Может быть, это и звучит дико, странно, но мы оба заплатили за то, что Бог так опрометчиво (да простится мне это слово!) соединил нас. Ты заплатил своей разрушенной жизнью, а я – этим вечно сосущим меня изнутри чувством вины перед тобой. Поверь, что мне тоже несладко.

Теперь о моих дочерях. Тата ненавидит меня. Я уверена, что ты начнешь возражать мне, доказывать, что это не так, но я знаю, что говорю. Может быть, на ее месте я бы чувствовала то же самое. Она упрекает меня в том, что выросла без матери, что ты был всю жизнь одинок и несчастлив, но она не догадывается, как несчастна была и я – сначала от разлуки с нею, потом от того, что несчастлив и одинок ты, потом от того, что ничего уже нельзя было изменить. Я не обижаюсь на нее. Мне только странно, что за те почти три года, которые мы прожили с нею под одной крышей, она ни разу не попыталась даже приблизиться ко мне и всегда держалась так неровно и настороженно. Дина мне ближе, конечно. Она и росла при мне, и характером больше похожа на меня, чем на своего покойного отца, хотя иногда я видела в ней черты и особенности Вани. Не самые лучшие, к сожалению. Но Дина своим поведением и тем постоянным стремлением к опасности, которое было в ней еще в детстве, когда она, например, подходила к самому краю пропасти и закрывала глаза (был такой случай с нею в Италии, в Альпах, когда она была еще совсем девочкой), – Дина не приносит мне ничего, кроме беспокойства. Я знаю, что у меня нет никакого влияния на нее, что она все равно сделает то, что захочет. Я пыталась приноровиться к ней – то потакала ее капризам, то ссорилась с нею, – но ты сам видел, к чему это привело. Нелепый брак с Форгерером, который вдвое старше ее и вдвое глупее, – лучшее тому доказательство. Впрочем, он, может быть, и не такой дурак. Надеюсь, что он все-таки не решится на то, чтобы вернуться обратно в Москву, к Дине. Она-то уж точно разрушит его жизнь, хотя и не будет мучиться при этом так, как мучилась я, разрушая твою.