Читать книгу "Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович"
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О робости.
Анна сказала недавно: “У вас есть какая-то странная робость в некоторых случаях, робость перед учреждениями. И перед некоторыми людьми. Например, перед Аллой”. Что такое робость? Нет ли и тут элемента рабьего порядка – может быть, капли крепостной крови? Не знаю. Вернее – мимозность душевных тканей, страх грубого прикосновения. А в учреждениях – мистический страх перед царящим в них отношением к людям вне их личности.
За последние три дня шесть женских лиц с их судьбами прошли через поле моего сознания. И я все думаю о них – то об одной, то о другой, то обо всех вместе. Совершают свой путь как будто в стороне от нашей дороги те или другие души. Мы называем их “знакомыми”. Но настанет день, когда они делают несколько шагов рядом с нами как друзья. И это волнует и будит чувство ответственности (если они хоть чуть приоткрыли лицо своей души и своей судьбы). Будят то, что испытал король Лир в бурную ночь в степи: “Нет виноватых. Я заступлюсь за всех”. Где, когда, перед кем это будет, знает один Бог – мне же ведомо лишь одно, что я не за одну себя отвечаю, что я крепко связана со всеми, кого встретила “в степи мирской, печальной и безбрежной”.
…В хмурый, холодный и мокрый день со мной поровнялся и поздоровался приветливо малознакомый женский голос. Оглянувшись, увидела Литовцеву, жену Качалова[569]. И почему-то ей захотелось узнать, где и как я живу, чем занята и хорошо ли мне у Тарасовой. И захотелось рассказать о своей хромой ноге, которая давно, еще в молодости подкосила всю ее театральную карьеру. Я вспомнила Элину из “Драмы жизни”[570], стройную фигурку в огненно-красном платье, в шляпе с красной вуалью. Ее “тахи-тахи, тахи-тахи” – “это танец с бубном”. И вскоре после этого стрептококки гриппа бросились на ногу, повредили кость – и не было уже больше танца с бубном на сценическом поприще для красивой, молодой, честолюбивой, жадной к жизни актрисы. Остался муж, его измены, отраженная слава его имени. Наряды, которые не искупали впечатления хромой ноги. Сын[571], которого не сумела воспитать, режиссерство, в котором неизбежны неудачи, так как Нина Николаевна совсем не режиссер, а просто актриса. На лице отпечаток рассерженности, неутоленности, но так она тепло и почти интимно расспрашивала Мировича, как будто он был затерявшийся и найденный в толпе милый ей человек. И так доверчиво рассказывала о больной ноге, о глухоте, от которой упорно лечится и не может вылечиться, и ей обещают, что стрептококки из уха могут попасть и еще куда-нибудь – в глаза, в мозг, мало ли куда. Так рассказывала, как будто только со мной можно было об этом поговорить, а больше не с кем. Кто знает? Может быть, и не с кем. У мужа свои болезни. И всего интереснее ему коньяк, который ему запрещен и он прячет его от жены в одеколонном флаконе, в кармане пальто или в другом заветном месте. Интересны ему остатки его славы, его собака Джим; может быть, какая-нибудь балерина, – но вряд ли жена, пожилая, хромая и у которой, по словам работающих с ней, раздражительный, нескладный характер. А Дима, как и все взрослые сыновья, эгоцентрично живет своей мужчинской жизнью и, вероятно, ни разу не задумался, что делается во внутреннем мире старой матери.
Инна[572]. Фантастическое существо, живущее наполовину в грезе, в сказке и то в немотивированной радости жизни, то в ужасе перед ней, но всегда с братским чувством к человеку и с нежным дочерним чувством к Мировичу (также и к Анне). Не видимся мы иногда по полугоду, иногда по году, а были промежутки и в несколько лет за тридцатилетнее знакомство. И после каждого перерыва ее голос звучит в телефон так, как будто мы расстались на несколько дней и она успела соскучиться о человеке, общение с которым ей нужно каждый день. Помню ее семнадцатилетней девочкой с огромным руном пепельно-золотистых кудрей, с репутацией исключительной талантливости (в студии Художественного театра все восхищались ее отрывком из “Грозы”). Анна и Пантелеймон Романов водили ее с собой в повышенного типа столовую обедать (она жила одиноко и терпела во всем нужду, впрочем, терпела сказочно-беззаботно и даже весело). Потом ее жизнь ломалась пополам несколько раз. Были брачные встречи с не стоящими ее мужчинами. Были ни на что не нужные годы в камерном училище под опекой одного старика, память которого она, впрочем, и до сих пор чтит. Потом Semperanto[573] с его оккультными трюками и ломкой души и нервов. Короткое замужество с каким-то доктором; рассталась с ним из-за не пришедшего от него вовремя письма. И, наконец, восемь лет тому назад – муж – спутник и друг, наконец-то честный человек, с крепкими моральными устоями. Сын, желанное дитя, с чудесной улыбкой, по-видимому богато одаренное. Но “завистливы боги к смертных блаженству”. У мальчика (теперь семилетнего) оказалась какая-то сложная нервная болезнь, нечто вроде пляски св. Витта. Он в санатории, где с ним производят всякие эксперименты, от представления которых мать не спит по ночам (извлекают из позвоночника мозговую жидкость, впрыскивают то одно, то другое. И не позволяют в течение месяца видеться).
Мария Михайловна[574] – женщина за 50 лет. Лицо серое, рыхлое, губчатое, похожее на древесные грибы, и оттопыренные серо-лиловатые губы формой напоминают те же грибы; редкие зубы; мало волос. Об этом пишу лишь для того, чтобы показать, как мало все это значит и для самочувствия самого обладателя такой наружности, и для других людей, которые быстро примиряются с первым впечатлением сильной некрасивости. И скоро начинают находить ее привлекательной как оболочку, сквозь которую через умные и добрые собачьи глаза проглядывает чистая, добрая, мужественная человеческая душа.
Во “время оно” была она “церковной сестрой”. Тогда это не было еще “одиозным”. Потом служила в сахтресте. И случилось так, что сосед по комнате, когда она проходила в профсоюз, пришел на заседание и заявил об этом ее пятне. Его заявление на 10 лет отсрочило для нее профсоюзную бумажку со всеми последствиями ее отсутствия. Вскоре после этого события жена этого соседа внезапно заболела ночью – оказалось, преждевременные роды. Муж побежал за врачом, за извозчиком, а жена осталась одна. Мария Михайловна услыхала ее вопли и стоны и вошла к ней. Та испугалась – до того ей показалось невероятным, что человек, которого они с мужем предали, мог зайти к ним с доброй целью. Но она была так беспомощна и так страдала, что, не протестуя, дала одеть себя в ожидании извозчика. Мужа не было целый час. А когда он с врачом приехал, Мария Михайловна уже приняла, омыла и спеленала младенца. Доктор потребовал, чтобы мать немедленно унесли из комнаты, где ремонтировалась печь и было пыльно и грязно. Соседи не смели заикнуться об этом Марии Михайловне, но она сама предложила свою комнату, выселила своего сына-школьника в коридор, а сама оставалась 9 дней с неожиданными гостями. Причем с ней не разговаривали ни муж, ни жена. Выбираясь, не сказали спасибо. И потом много лет не разговаривали, хотя ребенок их, когда стало ему два года и больше, постоянно бегал к Марии Михайловне, и она его ласкала, и когда он внезапно заболел ночью, возилась с припарками и бутылками горячей воды. И, может быть, этим спасла ему жизнь. Благодарное чувство к ней у соседей появилось лет через 15, когда Мария Михайловна внезапно заболела (сердечный припадок), тоже ночью. Жена ее предателя, и он сам, и их дочь приложили тогда ряд усилий, чтобы спасти ее жизнь. После этого они вообще стали внимательны к ней и, как умели, выражали свое дружественное отношение. Но для того, чтобы размягчилась засуха их сердец, понадобилось 16 лет “непротивления злу” и любви к “врагу” со стороны Марии Михайловны. Какой огромной внутренней важности это по виду ничтожное дело из породы дрязг. Экзамен, сданный на “отлично”, там, где Мирович получил бы единицу.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович», после закрытия браузера.