Читать книгу "Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф"

В то же время Привислинский край и западные губернии представляли собой пространства, характеризуемые национальным антагонизмом, где топос «мятежного поляка» превратился в реальность, подкрепляемую повседневным опытом службы. Такой опыт способствовал специфическому восприятию событий – склонности видеть в локальных противостояниях, имевших место в других периферийных районах империи, прежде всего национальные конфликты. Этим качеством, вырабатывавшимся у имперских акторов в ходе карьеры в различных регионах, одновременно усиливалось и единообразие устройства периферий. Сколь бы сильно ни отличались во многом друг от друга разные окраины империи, казалось, что в национально окрашенных конфликтах они схожи. Поэтому их легче было представлять себе как нечто единое: невзирая на все местные различия, в восприятии мобильных должностных лиц все больше и больше царило обобщающее и унифицирующее представление об «окраине», относительная гомогенность которой определялась контрастом с «русским ядром» империи.

Такое противопоставление центра и периферии было в Царстве Польском уже давней традицией, а в результате циркуляции чиновников, перемещавшихся с берегов Вислы на другие окраины империи, это изобретение – дуальная конструкция единого большого пограничья, окружающего центр, – распространялось и закреплялось в новых местах их службы. Отсюда был лишь один небольшой шаг до утверждения, что ко всем приграничным территориям должна применяться единая политическая программа. После 1905 года призывы к такой жесткой политике в отношении окраин становились все громче и опять же исходили прежде всего от имперских акторов, которые ранее служили на периферии, особенно на бывших польских землях. Эти акторы выработали понятие «окраина», используемое в единственном числе и представляющее все окраины империи как нечто единое и гомогенное, и в таком виде импортировали данную концепцию в столичные правительственные инстанции832.

Та радикальность, с какой в этой концепции унифицировалось отношение к различным регионам, означала разрыв с традицией Великих реформ и их программой стандартизации, а четкое деление на основное ядро России и пограничье представляло собой отказ от того проекта сглаживания различий между регионами империи, который был характерен для периода реформ. Но главное заключалось в том, что в конфронтациях на периферии чиновники выработали убеждение, будто единственную опору империи в ее окраинных областях представляет собой русский элемент. Как показывает пример Привислинского края, опыт повседневных конфликтов, национально окрашенные протесты местных противников самодержавия и выставляющая себя имперской силой русская общественность постоянно сливались в единый комплекс. Во взаимодействии этих лагерей, дискурсивно способствовавших укреплению друг друга, множество чиновников на периферии сознательно или бессознательно превратились в сторонников более сильной акцентировки национального фактора в многонациональной империи. Таким образом, территории бывшей Польской дворянской республики, отошедшие после разделов к России, послужили не только «школой произвола», но и рассадником национального и националистического мировоззрения, оказывавшего определяющее воздействие на бюрократические практики имперского управления и на политические идеалы некоторых представителей администрации. Эти края были одновременно лабораториями имперских стратегий властвования и инкубаторами конфликтов, сферой влияния которых являлась вся империя833.

Если это можно утверждать применительно к имперским чиновникам, то в отношении акторов рынка политических мнений и партий вывод исследования выглядит еще более однозначным. Как описано выше, цензурная политика в Царстве Польском обеспечила особенно благоприятные условия для расцвета русской национальной и националистической публичной сферы. Сообщество образованных русских людей в мегаполисе на Висле отличалось активным производством печатной продукции, которая находила большой читательский спрос. Не случайно именно Варшава была одним из самых крупных центров сбыта националистической еженедельной газеты «Окраины России». Лидеры общественного мнения варшавской русской общины транслировали в российскую публичную сферу концепции «поляка», «русской миссии» и образ хаотичного политического спектра западной имперской периферии. Они могли выступать в амплуа экспертов по периферии: «варшавские годы» в биографии автора были расхожим топосом в меморандумах, с помощью которых закаленные в приграничных условиях активисты популяризировали проекты собственной, русско-имперской идентичности и концепции превращения империи в национальное государство. Некоторые государственные функционеры тоже участвовали в дебатах в этой части публичной сферы – к таковым, как было показано выше, относились прежде всего сотрудники Императорского Варшавского университета834. Но и административные чиновники в более узком смысле тоже питали публицистические амбиции и пытались повлиять на российский рынок мнений. Самый показательный случай здесь, несомненно, – сын генерал-губернатора Владимир Гурко, который в 1897 году, т. е. вскоре после того, как сам покинул кресло варшавского вице-губернатора, написал анонимные «Очерки Привислянья» объемом почти четыреста страниц. В этом произведении, вызвавшем много дискуссий в прессе тех лет, Гурко высказался за радикальное «решение польского вопроса»: путем постоянного давления на польскую нацию. Только так, утверждал он, исчезнут различия, разделяющие поляков с русскими, и только тогда удастся вернуть поляков в «русскую семью». Полонофобский и в то же время антисемитский памфлет Гурко призывал к новой «цивилизаторской миссии» по отношению к полякам – это показывает, как сильно изменилось к концу XIX века соотношение сил в культурной сфере, согласно взглядам националистов835. Книга является также хрестоматийным примером того, как опыт национальных конфликтов в пограничье сформировал самопонимание российского чиновника, служившего там, и привел к радикальному слиянию имперских и национально-русских установок. То, что Гурко после 1906 года был назначен товарищем министра внутренних дел, одновременно показывает, насколько открыт был государственный аппарат после революции для людей, готовых на преступление по националистическим убеждениям.