Читать книгу "Отец и мать - Александр Донских"

– Никуда ты от нас не денешься, голубчик! Распознали мы твою душонку гнилую и пакостливую!

А какие-то бравые и пьяненькие мужики сзади подталкивали упиравшегося Леонардо к вождям:

– Товарищ Ленин, товарищ Сталин, заберите его, вшивого интеллигентика, к себе на тот свет да перво-наперво всыпьте ему от всей души!

Очнулся – жаром пыхало и водицей трепыхалось в груди. Легко подумать – не спал, а бежал всю ночь, спасаясь. Заставил, однако, себя улыбнуться:

– Надо же: струхнул. Ребёнок! Сказку испугался, бедненький!

Солнечный свет широко и приветно заглядывал в его глаза, люди в комнате вовсю копошились, собираясь в дорогу. Размашисто, с посвистом вошедший в комнату профессор Большаков склонился над Леонардо:

– А ты чего тянешься, лежебока? Подъём по полной форме! Самолёт не будет ждать.

– Н-не-у-же-ли, Павел Сергеевич?

Подмигнув, профессор стал шептать в самое ухо:

– Да, да, неужели в самом деле! Сам Ленин подмахнул бумагу, а Сталин бабахнул печать. Если серьёзно – позвонили только что откуда-то с самых – самых-самых! – верхов, – подпрыгом повелись к потолку бесята его глаз. – Сказали: «Чёрт с ним, пусть едет ваш волосатый стиляга, потому что за бугром уже согласован список делегации. У вас, у иркутян, один человек не поехал, а тут ещё и второй добавится. У-у, завоют капиталисты: демократию удушают советы, молодым учёным перекрывают кислород, ну и всё такое в этом роде. Они там мастера на выдумки. Но – смотреть за своим архаровцем в оба! Стиляги на всякие выверты горазды. Если какой инцидент получится там – три шкуры с тебя, с руководителя, сдерём. Ясно?» Я отрапортовал голосом бравого солдата Швейка: «Так точно!» На том конце провода изволили хохотнуть. Боженька, кажется, на твоей стороне, маэстро. А ну-ка, живо вставай, солдат Ренессанса!

Жизнь поколесила рывками и ускорениями и через какие-то мгновения часов взлетела – делегация очутилась в небесах. Превосходно сложенный, белоснежно-серебристый, похожий на райскую птицу авиалайнер ТУ-104 на невозможной сверхскорости уносил Леонардо Одинцова, чудилось ему, к самому солнцу, к его неведомым закатным землям, разрезывая своим прекрасным могучим станом жуткие глубины и дали воздушного океана.

Леонардо ребёнком прилип носом к иллюминатору и в ненасытной азартности вглядывался в узоры планеты и просторы неба. Он впервые в самолёте, он впервые столь высоко. Его дух ликовал, его минутами сладко и щекотно замирающая грудь ожидала что-то такое невероятное, невиданное, может быть, феерическое. Он пребывал в тумане, но не в таком тумане, какой случается там, на грешной земле, а в какой-то неземной фата-моргане, к тому же облагороженной и светоносным золотом солнца, и божественной лазурью неба, и приветными улыбками рядом сидящих людей, а в особенности – этих хорошеньких, деликатно услуживающих стюардесс.

Ему не хотелось возвращаться в явь.

Глава 55

Но действительность мира, в которую приземлился самолёт, оказалась не так уж и плоха, чтобы от неё отказаться, не принять её, не пойти по её дорогам.

Когда Леонардо вышел на трап, то широко огляделся с его высоты, глубоко вдохнул тёпленького европейского воздуха, пахнущего, как и в Москве, нагретым асфальтом, техническими жидкостями, смазками, механизмами, но и чем-то ещё совершенно особенным – утончённо сладковатым, вроде как духами. Шепнул, но не звуками – грудным придыханием лишь:

– Здравствуй, свободный мир людей и идей.

Однако другой его голос из глубин рассудка нелицеприятно, кисло сморщился: «Ты ещё речь произнеси! Да с какими-нибудь новенькими партийными лозунгами».

Выйдя из здания аэропорта, празднично сверкающего металлом, витражами, стёклами, в иноязычных надписях броских реклам и уведомлений, Леонардо увидел то, чего никак не готов был увидеть, – разлив, просто какое-то море роз. Понял: вот, оказывается, чем ещё пахнет эта земля – розами! Они, довольно высокими кустарниками, благоухали бутонами и светились множеством оттенков и красок повсюду. Местами образовывали собою ограждения вдоль автодороги и пешеходных дорожек. Леонардо озирался, запинаясь, нечаянно задевая людей, извиняясь. Чуть было не упал, не заметив ступеньку. Его волновал и смущал открывшийся перед ним новый мир, мир с новыми людьми, с новыми красками, с новыми силуэтами, с новыми запахами, с новыми звуками, с новыми строениями, с новыми формами автомобилей, – всё, всё ново, свежо, приветно, оригинально, приманчиво.

Профессор Большаков, двигая сивыми тряпицами бровей и полусвирепо гхыкая в кулак, вынужден был одёрнуть своего чрезмерно увлёкшегося коллегу за рукав:

– Лео, ты же не в цирке или зверинце. Не позорь нас перед цивилизованной Европой.

Леонардо присмотрелся к членам делегации – люди серьёзны, натужены, важны до угрюмости, даже до спеси, не озираются, очевидно притворяясь, что их ничем не удивишь.

– Да, да, понимаю, Павел Сергеевич, – улыбчивой дрожью губ отозвался он, спешно, но прилежно примеряя маску чинного гражданина.

Но секунда-другая – и Леонардо напрочь забывает, что нужно походить на своих степенных, достойно державших марку соотечественников, – вокруг столько других людей, столько другой жизни! Он на ходу всматривался и вслушивался в круговерть взблёсок и звучаний этого чужого бытия. Перед ним разнообразие лиц, разнообразие цвета кожи этих лиц, разнообразие мимики этих лиц, разнообразие жестов, разнообразие языков, разнообразие причёсок, разнообразие одежд – от строгих костюмов до вульгарных фасонов и расцветок как у мужчин, так и у женщин, – разнообразие в том, разнообразие в этом и ещё в чём-то разнообразие и привлекательность. «Мы только в аэропорту, а уже на карнавале жизни», – подумал ослеплённый и своим восторгом, и светом другой жизни Леонардо.

Ему чудилось, что встречные люди все улыбались. И улыбались прежде всего ему, приветствуя, радуясь, что-то такое важное для себя признавая в нём. Он понял, что тоже стал улыбаться; выходило то же, что поначалу в поезде. Осознал: улыбается сейчас не кому-либо в отдельности, а – всему этому новому и свежему для него складу и проявлению всеобщей жизни. Улыбался и людям, и розам, и пышно раскинувшимся дубам с липами, и чистеньким брусчатым дорожкам, и непривычного облика стильным автомобилям, и клумбам с какими-то необычными цветами, и сплошь подстриженным лужайкам, и всюду пестрящим рекламным вывескам, и голосам дикторов, о чём-то объявлявшим на разных языках, и всему, всему чему-то другому улыбался, чего парящим скользом касался его восхищённый любознательный взгляд и что схватывал навостренный слух.

«Я, наверное, такой же, как они», – подумал Леонардо о встречных людях, людях разных национальностей, языков, одеяний, цвета кожи, совершенно не чувствуя себя в этом, однако всё же малопонятном для него, чужестранном, многоязычном, многоликом сообществе чужим. Напротив, он ощутил себя чужим и даже чем-то инородным среди своих.

Делегацию усадили в большой, красивый, предельно удобный, как, подумалось Леонардо, «королевская карета», автобус, где можно было развалиться и нежиться в мягких кожаных креслах. Повезли по изумительной гладкости и опрятности шоссе. Вскоре въехали в многоцветный фасадами и крышами город, можно было подумать, созданный для съёмок фильма сказок – до того он смотрелся картинно привлекательным, романтичным и даже не совсем земным.