Читать книгу "Голем и джинн - Хелен Уэкер"

В целом пустыня мало изменилась с тех пор, когда он видел ее в последний раз. Те же зазубренные горные пики и долины, по которым он когда-то странствовал, те же пещеры, утесы и тайники. Но стоило вглядеться попристальнее, и становилось ясно, что пейзаж стал другим. Как будто тысячелетие ветров, солнечного жара и смены времен года иссушили и разгладили поверхность, засыпали русла ручьев, разрушили склоны холмов, превратили огромные валуны в горы гальки. Он невольно подумал о том, что оставшийся в Нью-Йорке жестяной потолок — больше не карта, а слепок с древнего пейзажа, исторический артефакт.

Уже темнело, когда он добрался до поселения джиннов, бывшего когда-то и его домом. Он замедлил шаг, надеясь, что его заметят, а на границе и вовсе остановился. Вскоре показались они: отряд примерно из десятка джиннов, летящий в его сторону.

Первым, что он почувствовал, было огромное облегчение: они по-прежнему существовали. По крайней мере, это не изменилось.

Они замерли прямо перед ним, и он увидел, что это были одни старейшины, хотя ни одного из них он не узнал. Предводитель, старая джинния, обратилась к нему на языке, которого он уже не надеялся когда-нибудь услышать:

Что ты такое?

— Джинн, — ответил он, — из вашего племени. Я назвал бы вам свое имя, если бы мог.

Ты из нашего племени? Как это возможно?

— Вот уже тысячу лет я заключен в этом облике колдуном по имени ибн Малик.

Он поднял руку, задрал рукав и продемонстрировал железный браслет. Ближайшие к нему джинны испуганно шарахнулись в сторону.

Это невероятно! Как ты можешь носить это и не испытывать боли?

— Это часть заклятия. Прошу вас, скажите, вы можете меня освободить? Вы обрели это знание за прошедшую тысячу лет?

Они сбились в кучку, совещаясь, и их голоса напоминали шум ветра. Джинн закрыл глаза, жадно впитывая его.

Нет, такого знания мы не обрели.

Он молча кивнул, потому что заранее знал ответ.

Но не мог бы ты сказать нам: этот колдун, он еще жив? Еще может ловить нас и связывать заклятием? Надо ли нам опасаться его?

— Он жив, но опасаться его не надо. — Джинн открыл саквояж и достал кувшин. — Он внутри, пленен, как раньше был пленен я. Но мы с ним все еще связаны. Если кто-то выпустит его, пока я жив, он вернется и будет рождаться снова и снова.

А после твоей смерти?

— Тогда его можно освободить, и его душа отправится туда, где ей место.

Еще одно короткое совещание, и старая джинния обернулась к нему:

Некоторые предлагают убить тебя и уничтожить колдуна. Ты ведь и так уже искалечен. Не будет ли это актом милосердия?

Этого он тоже ожидал:

— Если у меня есть выбор, то, со всем уважением, я вынужден отклонить это предложение. Я обещал вернуться и не хотел бы нарушать обещание.

На этот раз совещание оказалось длиннее, а спор — ожесточеннее. Джинн тем временем разглядывал спорщиков и гадал, кто из них его ближайшие родственники. Но расспрашивать было бессмысленно, раз он не мог назвать им собственного имени. Да и зачем ему ответ — ведь они все равно навсегда останутся чужими.

Решение принято,объявила джинния. Мы оставим тебе жизнь. Мы станем бдительно охранять душу колдуна. Это будет задачей для нас и наших потомков до тех пор, пока ты жив.

— Спасибо, — сказал он и вздохнул с облегчением.

Они отвели его на пустой участок посреди поселения, и там, голыми руками раскопав каменистую твердую почву, он под взглядами старейшин зарыл флягу и стопку обгоревших листов, а потом выложил над ними горку из плотно пригнанных камней. К тому времени, когда работа была закончена, вокруг собрались все обитатели поселения. Глядя на них, Джинн не мог не терзаться при мысли, что оставляет заботу о душе ибн Малика в руках своих сородичей, капризных и переменчивых, подобно ему. Но это все-таки лучше, чем прятать ее в Нью-Йорке, где кувшин и заклинания будут вырыты при постройке нового здания, моста или памятника. А вот до пустыни люди, похоже, еще не добрались.

А как же будешь жить ты сам, плененный и скованный? — спросила старшая джинния, когда он выпрямился, отряхивая руки. Что будешь делать? Куда отправишься?

— Домой, — ответил он и, провожаемый тысячью глаз, ушел прочь.

Дворец стоял на прежнем месте и сверкал, как раньше.

Нет, конечно, время оставило на нем свой след. Наружные стены, исцарапанные песком, стали молочно-матовыми. Самые высокие башни обрушились, усыпав долину гладкими бело-голубыми осколками. В некоторых местах стекло стало тонким как бумага, а в некоторых совсем прохудилось, образовав новые, неправильной формы окна, открытые навстречу ветрам и непогоде. Внутри Джинн ходил, переступая через горы сора. В углах горками лежал песок, а крыша напоминала соты. Тут и там попадались птичьи гнезда и кости, обглоданные животными.

В большом зале он нашел то, что осталось от Фадвы и Абу Юсуфа.

Стены зала были толстыми, и бедуин, с дочерью мирно лежали здесь до тех пор, пока горячий воздух пустыни не высушил их останки до такой степени, что они уже не могли стать пищей. Скрестив ноги, Джинн опустился перед ними на пыльный пол. Он вспомнил о состоявшихся несколько недель назад похоронах Салеха. Мариам нашла подход к небольшой группе мусульман, живущих в Маленькой Сирии, и один из них согласился выступить в качестве имама. Арбели, Саид Фаддул и Джинн вместе обмыли Салеха и закутали его в белый саван, и Джинн, стоя в могиле, принял на руки его тело. Потом все они отправились в кофейню к Фаддулам, и он слушал все то, что соседи рассказывали о Салехе, хотя знали они немного. «Он был целителем», — сказала Мариам, и остальные посмотрели на нее с сомнением, но Джинн подтвердил: да, правда. Жаль, что сейчас он был один и некому было рассказать об этой девушке и о ее отце, об их жизни и о тех, кого они любили. Еще он вспомнил о Софии Уинстон, которая должна была скоро оказаться в Стамбуле, совсем недалеко отсюда. Но наверное, не стоит снова вторгаться в ее жизнь и отягощать своими горестями так давно ожидаемое ею чудесное путешествие.

Он хотел похоронить Фадву и ее отца, как похоронили Салеха, но их останки были чересчур хрупкими, и он не решился их трогать. Вместо этого собрал все осколки, нападавшие у дворца, и построил вокруг них мавзолей. Он сплавил отдельные куски стекла воедино и разгладил их, а потом воздвиг и купол. Работа была трудной и изматывающей. Не раз он выходил на солнце, чтобы набраться новых сил.

Наконец все было сделано. Он подумал было вырезать на стекле их имена, но потом оставил могилу бессловесной. Он знал, кто они и почему здесь лежат. Этого вполне достаточно.

* * *

Солнце уже садилось, когда она возвращалась домой, в свой новый пансион на Элдридж-стрит. Ее комната была не просторнее, чем та, которую когда-то нашел для нее равви, но сам дом был вдвое больше, а жильцы в нем — гораздо общительнее. Хозяйка, бывшая актриса, сдавала большинство комнат людям из театрального мира, главным образом блуждающим актрисам, которые на пару сезонов задерживались в Нью-Йорке, а потом уезжали в поисках новой сцены. Голему нравились новые соседи. Иногда она уставала от их беспокойных мыслей, но зато их энтузиазм был непритворным, да и она им тоже нравилась. Молодая вдова казалась островком тишины и спокойствия в их шумной, суетливой жизни, а кроме того, она умела слушать. Довольно быстро выяснилось, что она умеет шить, и скоро они все просили ее чинить их костюмы и даже шить новые: «У нас в труппе просто ужасная портниха; тебе она и в подметки не годится». Они платили ей, когда могли, а еще приносили цветы, пирожные, билеты на первый ряд и развлекали ее своей беззаботной болтовней. И в отличие от ее старого пансиона, никого не интересовало, почему целую ночь у нее горит свет или кто там в темноте крадется по лестнице.