Читать книгу "Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков"

Сани наконец двинулись по Литейному под собачий лай. Молли устало прикрыла глаза. Думанский смотрел на ее лицо и вспоминал последние страницы дневника, написанные ЕГО почерком.

…Молли! Молли! Возлюбленная моя, мое несбыточное счастье! Уже одно имя Твое звучит как молитва. Прости меня, Молли, прости! В тот вечер, благословляя древней родовой иконой Тебя и Думанского, я верил, что благословил НАШ будущий союз. Я был самонадеянно убежден, что мой план обречен на успех. Просчитав каждый шаг, каждое свое действие, я не учел лишь одного… Страх, отвратительный человеческий страх, от которого слабеют ноги и предательски замирает сердце! Эта напасть, свойственная ничтожным рабам, внезапно проснулась в моей душе: метаморфоза той роковой ночи приблизила меня к Тебе как никогда, я даже изменил линию жизни на своей «новой» руке, но я не смог сохранить самообладание, и сам испортил все! Ты не смогла признать в пьяном мужлане своего избранника. Как обрести покой? Ночи напролет скитаюсь по безлюдному городу, а в душе — мрачная бездна. Студеный ветер с залива только раздражает воображение, раздувает больные мысли, словно паруса одинокой шхуны, потерявшей курс в штормовом аду. Забыться невозможно, сон оставил меня! Лишь изредка днем впадаешь в какое-то сомнамбулическое состояние и долго потом пытаешься понять, где явь, где видения. Может быть, именно это состояние верующие называют тонким сном? Обычно запоминаются лишь отдельные, нелепые детали, но то, что открылось мне вчера, — ясно как Божий день! Я увидел небольшой древний храм — шатер колоколенки и сводчатая одноглавая церковь, каких в Петербурге не встретишь. Храм стоял среди старинного кладбища, в тени вековых кленов, со всех сторон окруженный крестами и пышными мраморными надгробиями. Мне сразу стало не по себе, дыхание перехватило — я не сентиментален и привычки бродить по кладбищам не имею, в православный храм и вовсе бы ногой не ступал — не испытывал потребности в самоуничижении, а тут… Кто-то вдруг — я не вижу, кто — властно кладет мне руку на плечо, и я слышу за спиной повелевающий голос: «Иди!» Необоримая сила подхватывает меня, и единым порывом я оказываюсь внутри храма. Церковь пуста, но свечи перед образами и в паникадиле жарко пылают, а в воздухе — сладковатый, умиротворяющий запах ладана. Впереди передо мной — образ Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» в тяжелой серебряной ризе, украшенной множеством драгоценных вкладов. «Почитаемая икона!» — понимаю вдруг я, и неведомое мне до сих пор, всегда раздражавшее в других чувство религиозного умиления охватывает меня. Все тот же властный голос из-за плеча указывает: «Молись, сыне!» И, почувствовав, как чья-то теплая ладонь опустилась мне на голову, я преклоняю колена! Какая-то сила извне заставляет меня произносить слова молитвы: «Не о себе неприкаянном молю, Господи, — душа моя погрязла во грехе и ко греху возвращается, как пес на блевотину свою, — молю о чистых, светом правды Твоей Просвещенных! Благослови брачный союз их и утверди в Святом Таинстве Венчания! Ведаю, Господи, что вечна любовь их, крепка, как смерть. Все Ты видишь, Матерь Божия, всех Скорбящих Радость, — взор Твой проник в темную душу мою, никуда не скрыться от него, ничего не утаить… Я о себе, изувере, не смею просить, лишь простираюсь пред Тобой в страхе и трепете!» Воистину, не владея собой, я оказался с горящей свечой в руке у самой иконы, и, когда поставил ее в подсвечник, мне показалось, будто она пылает ярче других. Слезы потоком хлынули из глаз! Я снял кольцо с безымянного пальца правой руки — точно такое, только меньшее, ты найдешь на каминной полке в гостиной, Молли, — и оставил возле чудотворного образа. Когда же обернулся, готовый выйти из храма, я тотчас увидел того, кто повелевал мной — благообразного старца с седеющей бородой в малахитово-зеленом священническом облачении. На мгновение самообладание вернулось ко мне, и поскольку существо мое тут же воспротивилось происходящему, я хотел было отстранить старика с дороги, но голос его опять лишил меня воли: «Мария отдана мужу праведному! Иди и помни: любовь отвращается всякаго зла». Охваченный каким-то животным страхом, я бросился прочь, только бы не находиться более в этом жутком месте. Стихия бушевала — дождь стоял стеной, ветер выл в кронах деревьев, оглушительные раскаты грома, подобные грозному tutti[181]вселенского оркестра, сливались со все еще звеневшими в ушах словами старца: «Любовь отвращается всякого зла»! Природа словно прониклась неизбывной скорбью моей безнадежно погибшей души. Я коченел, заслоненный отсвета исполинскими кронами кладбищенских кленов, и коленопреклоненные ангелы-изваяния не в силах были вымолить прощения вечному изгою. Сознание готово было в любой миг оставить меня, вот тут-то я и очнулся… Теперь я знаю, что навсегда потерял Тебя, Молли, Гражина моя!

Думанский вытащил из-под сиденья один из своих чемоданов и, немного повозившись с замком, извлек оттуда тяжелую шкатулку.

— Чуть не забыл — это тебе, Молли!

— Что это? — удивленно спросила Молли, созерцая столь необычный подарок.

— Как же, твоя давняя пропажа. Вот, смотри!

Викентий Алексеевич откинул крышку, но вид сокровищ Петра Андреева не произвел на его спутницу того впечатления, которого он в глубине души немного опасался (презренный металл и драгоценные камни способны смутить порой даже чистую душу, особенно когда им придали такой привлекательный художественный вид). Лишь смутное любопытство мелькнуло в глазах Молли. Перебрав содержимое шкатулки, она извлекла только старинной работы колье из крупных изумрудов, так подходившее к ее серьгам (Думанский вспомнил, как его самого поразило это сходство).

— Колье и серьги подарил мне один странный, темный человек. Я не хочу это брать с собой — в них прошлая, минувшая жизнь. Чувствую что-то совсем чужое, не мое и какое-то… мрачное. И тогда, в «той» жизни, я приняла «дар» из долга — убери с глаз, ради Бога! Пусть это забудется совсем, не желаю помнить…

Думанский уже решил отдать ларец первому попавшемуся нищему, но вовремя вспомнил, что времена изменились и за видимостью благообразной бедности может скрываться неизвестно что и кто. Извозчик тем временем свернул по Пантелеймоновской налево и весьма кстати впереди показался классически строгий Спасо-Преображенский собор.

— Подожди меня здесь, я ненадолго. И умоляю — ни в коем случае не покидай сани!

Взяв под мышку тяжелую кесаревскую шкатулку, он направился в храм. Пожертвовать даже неправедно нажитые сокровища на святое дело — что может быть разумнее и полезнее?

В соборе шло отпевание. Приглядевшись, Викентий Алексеевич увидел в гробу не кого иного, как Кесарева! В первое мгновение холодная волна пробежала по всему телу — с головы до ног и обратно: настолько он привык за это время считать своим отвратительный кесаревский облик. Впрочем, покрытое смертельной бледностью, лицо «усопшего» приобрело даже некоторое благообразие, будто этот человек и в самом деле очищался от той скверны, в которую вверг себя. «Неужели Господь помиловал его, простил?!»

Но нет, этого не могло быть для того, чьи преступления были столь безжалостны, а смерть — так омерзительна и противоестественна. Приглядевшись, Думанский заметил, что очертания тела Кесарева, до шеи закрытого черным покрывалом, чересчур бесформенны, голова — страшно представить! — лежит будто сама по себе. «Ах да, его же съели, а голова — единственное, что осталось нетронутым… Господи, спаси и сохрани!»