Читать книгу "Перс - Александр Иличевский"

Фарух бредил маховым полетом и меня заразил. Он конструировал воздушных змеев, с помощью которых поднимал в воздух вабило. По его команде я спускал вслед сокола. Мочалистое вабило вскоре становилось его добычей, неизменно легкой, сколько бы Фарух ни изгалялся с пилотажем…

Иногда он извлекал из сарая двух хубар, привязывал их на должнике к колышку, включал Фатех Алихана и, приплясывая под нарастающий, раскачивающийся, восходящий струящимися биениями квалли, расстегивал рубашку и начинал виться, кружиться, втягиваясь в воздух. Он ловко двигал бедрами, поводил кистями, стучал в ритм диафрагмой, вкладывал камушек в подвижный пупок и держал его…

4

Соколы одного и того же вида отличаются размерами и окрасом. Не существует ни одного атласа-определителя соколов, окрас их «не стоит на месте». Например, шахин — рыжеголовый пустынник — относится к «мерцающим» видам: встречаются не то два, не то четыре его подвида…

Сапсан — Falco peregrinus — распространен во всем Северном полушарии, за исключением Антарктики. Его многообразный окрас определяет цену особи так же, как особенный (например, «пейзажный») узор полудрагоценного камня многократно взвинчивает его цену.

Балобан — Falco cherrug — крупней и сильней сапсана, приручается значительно лучше других видов, способен к «запечатлению» — когда птица равнозначно относится к хозяину и к другим особям своего вида. Благодаря этому находится на грани вымирания.

Кречет — Falco rusticolus — один из наиболее крупных и дорогих видов сокола. Его подвид — Falco uralensis, обитающий на Новой Земле и в приуральских тундрах — как раз и есть тот самый легендарный белый сокол, атрибут царской власти, символ господства и роскоши. Ему нет цены.

Шахин — Falco peregrinoides — рыжеголовый пустынный сокол, похож на сокола-сапсана. Шахин — плохо изученный редкий вид, очень ценится среди охотников. Гнезда шахина мы будем высматривать с Фарухом на скалах, будем приваживать его к ловчей присаде с помощью жаворонков и куропаток.

Чеглок, пустельга, дербник и кобчик — небольшие соколы, но и с ними можно успешно охотиться.

Созерцание сокола — своего рода атрибут боевого искусства, наподобие созерцания катаны самураем. Я перенял этот обычай у Фаруха (сам он много чему поднабрался на соколиных базарах у арабов). Сокол сам по себе — зрелище священно-таинственное. Эта птица поглощает взгляд и возвращает его в душу преломленным. Разящий полет и величественно-кроткая неподвижность трогают в душе какую-то особенную струну гордости.

Арабы ласкают взглядом сокола, и любованье это наполнено мистическим смыслом, повествующим о духах пустыни, о покоренных джиннах — аскерах Аллаха.

Для соколиной притравы Фарух держал на биостанции кроликов. Он вырыл им яму, набросал в нее травы. Кролики самостоятельно вырыли длинные норы в стенах ямы, и Фаруху оставалось только время от времени спускаться на дно, составляя лесенку, чтобы сменить травный настил. Кролики меня раздражали — колесные существа!

— Арабы на базарах скупают диких птиц. А я хитрый, — хвастался Фарух, — я никогда не возьму себе взрослого сокола, только с гнездарем охочусь. Взрослый сокол дик и своенравен. Дикий лучше летает, точней бьет, но он далек от человека, все равно рано или поздно улетит. Когда мой гнездарь, выкормленный и взнузданный, бьет зайца, а тот хоронится в кустах, что делает моя птица? Она умная, она садится в сторонку и ждет, когда я подойду, подниму зайца на открытое место. А что делает дикий? Дикий влетает в кусты, калечит себя… Ты думаешь, почему арабы в пустыне живут, почему город не любят? Потому что в пустыне сокол-слуга хозяина лучше видит. В пустыне человека видно от края до края. Дикий сокол — как его приручить? У каждой птицы свой нрав. Один самоволен, в руки не взять. Другой пуглив, боится всего на свете, с руки не ест, может голубя испугаться. Один раз держал я сокола на диете, все никак не шел он на руку. Строптив был, решил я его смертным голодом усмирить. Прихожу домой, во дворе — белые лужи перьев, кровь. Сокол выбрался из вольеры и задрал петуха. Здоровый был петух, как собака, гусей гонял.

На рассвете идем к скалам, спускаемся в овраги, поднимаемся по осыпям. Вдали пасется лошадь с жеребенком, рассветное солнце обнимает ее за шею. Выгоревшая трава золотится прозрачностью по колено, вспархивает саранча. Я срываю чабрец, растираю в ладонях, чтобы вдохнуть… Шмель гудит в подвенечном цветке каперса. Вспугиваем зайца, тот задает стрекача, вдруг натыкается на жеребенка, застывает на задних лапах. Жеребенок тянется его лизнуть, заяц исчезает.

Фарух цепляет травинкой лисий помет, рассматривает, водит у носа и ставит на тропке капкан, камнем забивает дюралевый уголок, крепит кольцо, говорит:

— Сделаю из лисьего хвоста вабило для балобана. Ты потом шкуру шапкой наденешь, я на тебя сокола пущу. А что? Будем на лис охотиться. Еще увидишь. Воротниками станем торговать, в Москву поедем.

Идем дальше, из-под ног выстреливают ящерицы. Вокруг каменистая чаша ландшафта полна эоловых столпов и фисташковых рощиц. В руке у меня мешок с тремя горлицами, бедром чую, как они мощно, с дрожью гудят. Мешковина скрывает схватку борцов. Вдруг проступает на ней человеческое лицо: измученное, с разъятым оскалом — рука мгновенно тяжелеет от веса башки Олоферна…

Фарух в бинокль рассматривает на скале гнездо шахина. Пытаясь его разглядеть из-под ладони, я слепну от треугольника солнца, залучившегося в расселине.

Наконец Фарух вынимает из рюкзака катушку, молоток, костыль с разбитой в лепестки шляпкой и приваренной сбоку трубкой. Оглядываясь на гнездо, Фарух отходит шагов на сто от засады, выбранной в зарослях кизила. Что-то бормоча и приплясывая, пятясь и затирая свои следы, он садится вдруг на корточки, вколачивает в землю костыль, загоняет в трубку ветку, на конце щепит ее ножом, тянет в зажим капроновую бечеву и, разматывая ее с катушки, отходит к засаде. Бечева петлей подтягивается через тонкую рогатинку.

Я развязываю мешок, достаю горлицу, она вся — вынутое сердце. Фарух вправляет птицу в кожаную рукавичку с прорехами для крыльев, лапок и кудряшками самозатягивающихся петелек, относит к костылю, пристегивает поводком с карабином к бечеве, сыпет зерно. Горлица рвется, подлетает, бечева гасит ее порывы.

Фарух возвращается, закуривает. Горлица успокаивается, склевывает корм. Фарух вдруг дергает бечеву, будоража птицу, поднимая ее в воздух, чтобы привлечь внимание сокола.

Рассвет теплеет, греет переносье. Фарух время от времени потягивает бечеву, взбивая вверх горлицу. Но вот темный шорох скользнул поверх, горлица взметнулась, сокол обошел ее виражом, ударил вскользь, с разворота рухнул на захват, потянул унести, бечева отпружинила его обратно, он садится. Взглядывает по сторонам. Горлица еще жива, рвется, сокол перехватывает, ерзает, пробует клювом, смотрит, смотрит, начинает ощипывать.

Фарух, застыв лицом, играет одними пальцами — подергивает бечеву снова и снова, заставляя сокола переступать. Приев горлицу, разохотившись с голодухи, сокол утратил страх, теперь его не спугнуть. Фарух тянет на себя бечеву, поднимая горлицу вместе с ее убийцей в воздух. Сокол трепыхается, отскакивает в сторону, падает на землю, снова пытается утянуть горлицу, но тщетно. Вдруг он принимается верещать.