Читать книгу "Радуга и Вереск - Олег Ермаков"

Косточкин растянулся на кровати.

Лежал и смотрел в потолок… да и заснул. Очнулся ночью, как это обычно и бывает после крепкой попойки. Лежал сначала в темноте, соображая… Ну да, собачек припоминая… священника… Потом думал обо всем, думал и думал, о Веронике, Вадиме, о Веронике… Веронике. Пытался заснуть, да куда там. Решил послушать «The Verve», но «6 o’clock»[281] из альбома «No Come Down» сразу нагнала на него еще сильнейшую тоску, еще бы, шесть утра, и она снова в его костях, а город мертв снова, город потерян, и герой потерян, никто его по-настоящему не знает здесь, и неизвестно, можно ли найти дорогу домой, только синий свет… синий свет…

Мертвечина какая-то, покойницкая. Мутная тоска!.. Хотя альбом-то и говорит: «Не упасть». Но — прощай, Эшкрофт.

Тогда он включил светильник над изголовьем, вынул книжицу. Начал читать с недоверием и неудовольствием, попивая иногда воду из графина, утирая губы.

И к утру все прочитал.

Полежал без движения. Медленно встал и подошел к окну. Серели снега по склонам оврага, чернели деревья. Начинался пасмурный унылый день… А Косточкин слышал радугу. Вероника и говорила, что цвета могут звучать. Вот они и звучали.

Вместо эпилога

Балтийская волна сверкала на солнце и била в борт. Ну, впрочем, до самого моря было далече, верст семьдесят. А корабли шли длинным заливом Фрижский Гаф, отстоявшись перед тем в крепостной гавани Пиллау из-за сильного встречного ветра и высокой волны, и теперь, 9 ноября 1711 года, входили в устье весьма глубокой реки Прегель. Под ветром трепетали флаги, гудели канаты, снасти. Лица моряков были свежи. Царь Петр Алексеевич со свитой стояли на палубе головной яхты, взирая на стены и дома Кенигсберга, земляные валы, на старый рыцарский замок, венчавший холм на правом берегу. Как вдруг туго ударили со стен четырехугольной крепости Фридрихсбург на левобережье, и тысячи чаек вперемежку с вороньем взлетели в балтийскую синеву с резкими гортанными криками, а над крепостными стенами появились облачка. Екатерина оглянулась на Петра с улыбкой. Но царь был мрачен.

Летом этого же года в молдавской кампании против Турции царь с войском попал в окружение на Пруте. Молдавские и валашские господари слезно просились под руку русского царя, видя в нем защиту от турок. Ну, это как обычно. Просились и украйнские казаки у деда и отца царя, и были они приняты и тем защищены от Речи Посполитой, да потом начали шалить, делиться на левобережных и правобережных, и первые вроде бы мирились с Москвой, а правые готовы были передаться и Польше, и Турции; атаман их, то бишь гетман Тетеря, боясь за свою голову, бежал к панам, тогда булаву перехватил Дорошенко, который признал власть польского короля, да потом, увидя, как паны шельмуют казаков, метнулся к турецкому султану; и долго они кидались с правого на левое, резали друг дружку, то звали Москву, то сразу и побивали сборщиков налогов. И чего там только не бывало!.. Даже у константинопольского патриарха испрашивали отлучения друг для друга. А именно Дорошенко хотел отлучения Многогрешного, склонившегося к Москве. И давил на патриарха Дорошенко через нехристей турок. Прав был Ордин-Нащокин, советовавший либо все берега отпустить, либо левый взять крепко… В это-то время и появился на свет государь, идущий сейчас в янтарных волнах к рыцарскому городу. А казаки и дальше виляли, хоть тот же Мазепа, взявший власть над обоими берегами и ставший деятельным соратником Петра, а потом в войну с Карлом изменивший царю да и сгинувший где-то под турками, как доносили. Анафеме и был предан, ибо клялся на верность Петру Алексеевичу на Евангелии. То же и здесь: сейчас господари зовут на помощь Москву, а что будет далее, одному богу известно.

Но Петр пошел. Ведь у турок скрывался его поверженный соперник Карл и те, вместо того чтобы выдать законного пленника царю, сами объявили войну России. И все складывалось неудачно в этом походе. Чего стоит недельный переход от Днестра до Прута! При палящем немилосердно солнце и ночном каком-то неземном холоде. От ударов солнцем у солдат брызгала кровь из носа и ушей и они падали замертво. Погибали и от жажды. А как находили воду — от перепою. Бывалые вояки, бившие шведа, сходили с ума и бросались на штыки. И после схваток с крымскими татарами и турками, в низине Прута стало ясно: окружены. Высоты были захвачены неприятелем. Турецкая конница скакала поблизости, но сражения не принимала, удаляясь. У турок в основном были луки, а не ружья, и большого урона они не могли нанести. Но скоро должна была прибыть артиллерия — на эти холмы, и судьба русского войска была бы плачевна, ужасна. Не дожидаясь того, решено было уходить вверх по течению Прута. Отступали с боями, потеряли много обоза. И встали в другом месте. На противоположном берегу показались татары и запорожские казаки, что были на службе у турок. К туркам прибыла артиллерия, и начался обстрел. Петр ходил и ездил, как обычно, не кланяясь смерти. Было несколько схваток с янычарами, коих полегло довольно много, до восьми тысяч, наверное, а русских — около трех тысяч. Но положение было отчаянным, пороховых запасов не хватало, фуража и провианта тоже. В этот момент Петру вспомнился один смоленский воевода, служивший его прадеду, оказавшийся в таком же положении и сдавшийся, но не помилованный: на Москве ему отрубили голову. И, было дело, да, Петр Алексеевич словно сам почувствовал себя тем несчастным воеводой и бегал среди палаток, рычал и бил себя в грудь, не находя слов. Черные от голода, и солнца, и жажды, в обмотках и струпьях, солдаты в ужасе священном взирали на своего государя. Но потом царю казалось, что то было не с ним, а с воеводой столетней давности. И кто же мог усечь главу цареву? Только враги. На предложение мира янычары ответили нападением, но тут же получили славную трепку и сразу остыли, но все еще медлили, да генерал-фельдмаршал Шереметев послал им письмо уже с угрозой дать бой, коли в сорок восемь часов не будет ответа. И Петр знал, что это не пустая говорильня, он сам готов был ринуться во главе своих солдат на янычар и прорваться либо погибнуть, как то и пристало воинам, победившим сильнейшую в Европе армию шведа. Турки тоже сообразили это. Переговоры начались. Азов был потерян, а также другие крепостцы и городки по морю. Но уходила армия с распущенными знаменами и грозным барабанным боем — на Могилев. И голова… голова с пышными волосами еще крепко сидела на плечах.

А потом царь запросил своих архивариусов о том воеводе и получил подробный отчет и о нем, и о его сражениях за Смоленскую крепость. В крепости этой царь бывал, готовясь к сражениям с Карлом, ходил по башням, смотрел на Днепр. Держал в склепе у Королевского бастиона Искру и Кочубея, прежде чем отдать их Мазепе на расправу. Они сообщали об измене, да царь не поверил. Мазепа, конечно, обоих запытал до смерти. И переметнулся к шведу!

Имя Михаила Борисовича Шеина упоминалось и в разговорах с философом Готфридом Лейбницем, которые царь вел незадолго до этого, поехав на свадьбу своего сына, царевича Алексея, с принцессою Вольфенбительскою, Шарлоттою-Христиною. Дед невесты пригласил с собою на торжество Лейбница. Философ и государь уже встречались, и первый проникся симпатией ко второму. Порадовался разговору с великим умом Европы и молодой тогда царь. Впрочем, германские монархи не столь высоко его ценили, считая умелым историографом.