Читать книгу "Настанет день - Деннис Лихэйн"

— Да-да, известно. Как я слышал, говорите вы весьма убедительно.

Дэнни подумал: неужели убедительно? Он смахнул капли дождя с кителя.

— Если нас прижмут к стенке и у нас не останется иного выбора, кроме как не выйти на работу, Центральный профсоюз нас поддержит?

— На уровне слов? Разумеется.

— А на уровне действий?

— Вы имеете в виду забастовку солидарности?

— Именно так.

Рафельсон потер подбородок.

— Вы отдаете себе отчет, скольких трудящихся представляет Бостонский центральный профсоюз?

— Как я слышал, чуть меньше восьмидесяти тысяч.

— Чуть больше, — поправил Рафельсон. — К нам только что подключилась организация водопроводчиков из Западного Роксбери.

— Хорошо, больше.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы хотя бы восемь человек сошлись во мнении?

— Редко.

— А у нас восемьдесят тысяч — пожарные, водопроводчики, телефонисты, механики, лудильщики, водители грузовиков, прочие транспортники. И вы хотите, чтобы я добился от них единодушного согласия на забастовку в поддержку тех, кто колотил их дубинками, когда они сами бастовали?

— Да.

— Почему они должны соглашаться?

— А почему бы и нет?

Рафельсон улыбнулся — скорее глазами, чем губами.

— Почему бы и нет? — повторил Дэнни. — Вы знаете кого-то из наших людей, кому зарплата позволяет кормить семью и кто находит время читать детям сказки на ночь? С нами обращаются как с батраками.

Сплетя руки за головой, Рафельсон изучающе посмотрел на Дэнни:

— Вы поднаторели в красноречии, Коглин.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Если отбросить все эти сантименты насчет «солидарности трудящихся», скажите, кто может гарантировать, что после забастовки у моих восьмидесяти тысяч по-прежнему будет работа? Вы видели последние цифры по безработице? Почему бы безработным не занять места моих ребят? И что, если ваша забастовка затянется? Кто тогда будет кормить семьи выброшенных на улицу, если у них появится время на чтение книжек детям? У ребятишек бурчит в животе, а им читают сказочки. Вы спрашиваете: «Почему бы и нет?» Тому есть восемьдесят тысяч причин. Плюс их родные и близкие.

В кабинете было прохладно и сумрачно, жалюзи были лишь чуть-чуть приоткрыты, и единственным источником света в комнате служила небольшая настольная лампа возле локтя Рафельсона. Дэнни встретился с ним глазами и стал ждать, пока тот выскажется до конца, чувствуя, что втайне тот сам чего-то от него ожидает.

Рафельсон вздохнул:

— И все-таки, могу вас заверить, я эту акцию поддержу.

Дэнни подался вперед:

— Теперь моя очередь спросить почему.

Рафельсон подергал жалюзи, добившись того, чтобы их полоски стали пропускать чуть больше света этого сырого дня.

— В нашей борьбе наступил поворотный момент, — объявил он. — За прошедшие два десятилетия мы добились больших успехов, главным образом благодаря тому, что в некоторых больших городах нам удалось застать Крупный Капитал врасплох. Но теперь Крупный Капитал поумнел. Он занимается подтасовками, пропихивает свои формулировки. Вы уже не трудящийся, который борется за свои права. Теперь вы большевик. Вы подрывной элемент. Не нравится восьмидесятичасовая неделя? Значит, вы анархист. Ведь только коммунисты требуют выплат за нетрудоспособность. — Он махнул рукой в сторону окна. — Сказочки на ночь любят не только дети, Коглин. Все мы их любим. Нам нравятся простые убаюкивающие истории. Крупный Капитал именно так сейчас и делает: рассказывает Труду более приятную сказку, чем мы. — Он улыбнулся. — Может быть, наконец-то нам представилась возможность переписать ее на свой лад.

— Было бы славно, — заметил Дэнни.

Рафельсон протянул ему длинную руку через стол:

— Я с вами свяжусь.

Дэнни обменялся с ним рукопожатием:

— Спасибо вам.

— Меня пока рано благодарить, но, как вы сказали, — Рафельсон глянул в окно на дождь, — почему бы и нет?

Комиссар Эдвин Аптон Кёртис дал курьеру из типографии пять центов на чай и перенес коробки к своему столу. Их было четыре, каждая размером с кирпич, и он прислонил одну из них к пресс-папье и снял картонную крышку. Внутри находилась стопка карточек, внешним видом напоминавших приглашения на свадьбу, и он проглотил горькую и печальную мысль о своей единственной дочери Мэри, толстой и подслеповатой с самого рождения, ныне постепенно вступающей в возраст старой девы, с удовлетворенностью, которую он находил омерзительной.

Он взял из коробки верхнюю карточку. Шрифт был довольно красивый, удобочитаемый, бумага хлопковая, толстая, телесного цвета. Он положил карточку назад, решив послать печатнику личное благодарственное письмо в знак одобрения столь прекрасной работы, выполненной в столь сжатый срок.

Герберт Паркер вошел из смежной комнаты, которая служила ему кабинетом. Не говоря ни слова, он приблизился к Кёртису и стал разглядывать карточку, содержавшую следующий текст:

Кому: ______________________________________________,

сотруднику Бостонской полиции

В соответствии с предоставленными мне полномочиями комиссара полиции настоящим исключаю Вас из числа сотрудников Бостонского управления полиции. Увольнение вступает в силу с момента получения данного извещения. Причины и обоснования данного решения перечислены ниже.

Уточнения: __________________________________________

С уважением

Эдвин Аптон Кёртис

— Какая типография это печатала? — спросил Паркер.

— «Фримен и сыновья», Скул-стрит.

— Фримен. Еврей?

— По-моему, шотландец.

— Ничего не скажешь, мастер.

— Отменно, да?

Фэй-холл забит. Пришел каждый, кто не на дежурстве, и даже некоторые из тех, кому полагается в это время быть на посту. Зал пропах теплым дождем, потом человеческих тел, сигарным и папиросным дымом.

Марк Дентон расположился в углу сцены, беседуя с Фрэнком Маккарти, только что прибывшим организатором новоанглийского филиала АФТ. Дэнни разговаривал с Тимом Роузом, патрульным из 2-го участка.

— Кто тебе это сказал? — поинтересовался Дэнни.

— Сам Уэс Фримен.

— Тысяча бланков увольнений?

Тим покачал головой:

— Пятьсот для увольнений, пятьсот для временного отстранения.

— И уже напечатаны.

Тим кивнул:

— И доставлены Кёртису сегодня утром, ровно в восемь ноль-ноль.