Читать книгу "Книга и братство - Айрис Мердок"

— Не пугай меня, Вайолет. Ты знаешь, что небезразлична мне…

— Не мучай меня.

Она вышла в прихожую, открыла уличную дверь и снова скрылась в спальне, запершись на замок.

Гидеон, слыша Роуз, зовущую снизу, вынес чемоданы на лестничную площадку. Закрыл дверь квартиры. Она не убьет себя, подумал он. Хорошо, что он сказал ей все это. Ей будет над чем поразмыслить.

В сущности, хотя Вайолет не покончила с собой той ночью, она была ближе к этому, чем догадывался Гидеон. Ее пугала не столько собственная участь, сколько таинственная болезнь Тамар. В смертельной бледности Тамар и в ее искаженном страданием лице она видела лик собственной судьбы — своей смерти, потому что ей никогда не воспрянуть, тогда как Тамар выздоровеет, чтобы сплясать на ее могиле. Она была потрясена новой бессердечной своевольной Тамар, столь непохожей на себя прежнюю, холодную, но покорную, и сейчас была в смятении, оттого что Тамар ушла, чего она вовсе не ожидала. В конце концов, она нуждалась в присутствии Тамар и сказала об этом. Она чувствовала себя страшно одинокой. Чувство униженности вкупе с хроническим чувством обиды делали все трудней попытки общения с людьми. Скоро это вообще станет невозможным. Она не испытывала от этого никакого удовольствия. Ненавидела толстые блестящие хихикающие физиономии в телевизоре. Даже тихое пьянство в одиночку, чем она теперь в основном занималась, не доставляло облегчения, больше походя на способ самоубийства. Ею начало овладевать чувство нереальности, полной фальши индивидуального существования. Что, в конце концов, значит быть «личностью», обладать речью, памятью, к чему-то стремиться, сдерживать вопли? Что такое это непонятное нечистое тело, от которого не скрыться, чьи части вечно перед глазами? Почему ее «личность» просто не прекратит свое существование и не распадется, не станет призрачным облачком, носимым ветром?

Позже, за бутылкой джина, она подумала, что, может, пойдет к ним, в ту квартиру. Тамар сбежит. Но ее они ни за что не выгонят! Она останется и превратит их жизнь в кошмар.

У отца Макалистера, которому, конечно, некого было навещать поблизости, сейчас была одна забота: вернуться в свой приход. В отвратительном настроении он сидел в вагоне метро. Всем известно, что легче людей освободить, нежели научить их любить. Он много раз произносил слово «любовь», много раз говорил его Тамар. В эмоциональном напряжении частых встреч священника и кающейся Тамар она заявила, что «действительно» любит мать, а мать «действительно» любит ее. Это было то, чего он ожидал от нее и что побуждал сказать. Не был ли он, однако, под таким влиянием, в такой зависимости от представлений о силе любви, что мог пропустить и недооценить несомненное существование несомненной ненависти? Не слишком ли был снисходителен, видя в себе некоего мага, противопоставляющего бесконечно многоликому злу силу, не свою собственную, которая должна быть абсолютно несокрушимой? Случай Тамар волновал его потому, что столь многое было поставлено на карту. Он с грустью сознавал, что в основном его усилия в исповедальне (а он был популярным исповедником) сводились к тому, чтобы облегчать души закоренелых грешников, которые бодро выходили от него, чтобы грешить дальше. Но они хотя бы возвращались. С Тамар же, казалось ему, это было как вопрос жизни и смерти; если бы он смог освободить ее, то это было бы раз и навсегда. Имея обширный опыт, он все еще мог оставаться наивным. Да, она продемонстрировала смелость, но откуда взялась у нее смелость? Что дало ей силу, потребную, чтобы оставить мать, несмотря на ее ужасные страдания? Неужели все кончится только разрывом, освобождением от навязчивых идей, а не возрождением духа?

Отец Макалистер вспомнил как чудо невинность детей, которые под его руководством всегда разыгрывали в деревенской церкви евангельскую историю о Рождестве. Восхищение детишками, изображавшими Иосифа и Марию, и трех волхвов, и вола и осла (всегда любимая роль), гордость родителей, слезы радости, которые матери не могли сдержать, глядя на своих малюток, с такой нежностью и благоговением представлявших святочную историю. Ясли с Младенцем, Спасителем мира, Космоса, всего сущего становились в маленькой холодной церкви чем-то сияющим и лучезарным и столь священным, что в определенный момент зрители непроизвольно падали на колени. Могло ли это быть лицедейством, суеверием? Нет, но это было также и чем-то, чего он был недостоин, с чем был разъединен, потому что был лжецом, потому что линия неискренности проходила через него и заражала все, что он делал. Он не верит в Бога и Божественность Христа, ни в жизнь вечную, говорил себе отец Макалистер, но непрерывно говорит обратное, должен говорить. Для чего? Для того, чтобы жить жизнью, которую выбрал и которую любит. Сила, которую дает ему его Христос, унижается, проходя через него. Она приходит к нему как любовь, а исходит от него как магия. Вот почему он совершает серьезные ошибки. Больше того, несмотря на душевные терзания, совершая ритуал, который он дозволял себе время от времени, священник чувствовал в сокровеннейшей глубине души уверенность и покой. За сомнением таилась истина и за сомнением в этой истине таилась истина… Он был грешник, но знал, что его Искупитель существует.

Это было долгое холодное возвращение домой. Отопление в вагоне не работало, но ему удалось поймать такси от местной станции до Фокспада, так что не пришлось тащиться пешком. Войдя в свой маленький домик, он закрыл ставни и зажег дровяную печку. Потом опустился на колени и помолился. После этого он почувствовал себя лучше, достал из холодильника кастрюльку с рагу и разогрел. Его Господь, возвращаясь к проблеме, сообщил, что следующее его задание — Вайолет.

~~~

Радуясь солнцу ранней весны, Джин и Дункан Кэмбесы сидели в кафе-ресторане в приморском городке на юге Франции. Оба выглядели прекрасно. Лица беззаботные; Дункан сбросил несколько килограммов. Они нашли, а потом и купили совсем недалеко от того места, где сейчас сидели, в точности такой старинный живописный каменный фермерский дом, какой искали. Конечно, с ним еще предстояло порядком повозиться, но после ремонта это будет просто чудо. Пока же они остановились в отеле.

Солнце заметно грело, но с моря тянул прохладный ветерок, и они оделись потеплей, на Дункане была старая куртка из ирландского твида, на Джин просторный пушистый пуловер. Они сидели на террасе, под шпалерой, увитой начинавшим распускаться виноградом, и пили белое местное вино. Скоро они пойдут внутрь и будут наслаждаться долгим, очень хорошим ланчем с красным местным вином и с коньяком под занавес. С того места, где они сидели, им открывался вид на небольшую крепкую гавань с короткими мощными волнорезами и широкими причалами из огромных серых каменных блоков, крутобокие изящные рыбацкие лодки и тихо покачивающиеся мачты стройных яхт.

Джин и Дункан смотрели друг на друга, погруженные в молчание, как часто бывало теперь, в степенное безмятежное молчание, прерываемое вздохами с легким подергиванием, похожим на то, как это делают отдыхающие животные, потягивающиеся в приятной истоме. Они сбежали наконец. Будучи теперь вдалеке ото всех, они чувствовали превосходство над теми, кто мог осуждать их или нагло любопытствовал по поводу их благополучия. Их любовь друг к другу выжила. Об этом, что безусловно было главным, больше того, самой сутью их новой жизни, оба думали непрерывно, но выражалось это без слов, в безмолвных взглядах, в смущенных объятиях, в радости соития, в их новом доме, в том, что они были во Франции, в застольях, в прогулках по окрестностям, в том, что они неразлучно были вместе. Они постоянно обращали внимание друг друга на что-то интересное, очаровательное, красивое, гротескное вокруг них, беспрестанно шутили и смеялись.