Читать книгу "Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер"

– Учиться? Чему, поручик, неужто пасти оленей и совершать набеги за чужими женами?

– Учиться любить. Любить вас, графиня.

– Любовь – изысканное и сложное чувство, ей претит первобытное существование.

– Напротив, любовь самое простое чувство, графиня, но в его простоте, быть может, и кроется самое непостижимое для человека. Кстати, не окажись я в ссылке, разве жалели бы мы теперь о времени разлуки, не так ли, графиня?

Перелыгин едва не открыл от удивления рот, заметив, как после его слов Лида неуловимым движением ресниц согнала с глаз веселую дурашливость, и они засияли зеленым тайным блеском. В эту минуту она была особенно хороша, и он беззастенчиво любовался проступившим румянцем (наверное, от вина) на упругой, гладкой коже щек, едва подкрашенными губами, вкус которых хорошо знал, легкой небрежностью прически – над ней она подолгу колдовала втайне от него, смеясь, называла продуманным беспорядком.

– И мы знаем: это ведь правда? – Она наклонила голову хорошо знакомым движением, всматриваясь в его глаза, ища в них ответа и согласия сразу.

Перелыгин хорошо помнил это влажное зеленое сияние глаз, как в том обычном городском автобусе, в середине осени. Их первой осени в Москве. Они возвращались с концерта или спектакля в крохотную съемную квартирку в Орехово-Борисово, на окраину. Несколько человек, вышедших с ними из метро, прикрывшись зонтами от мелкого назойливого дождика, растворились в темноте спального района, а на остановке чудом торчал, тускло светясь окнами, последний, случайный, прямо как в песне, полночный автобус.

Поскрипывая рессорами, он потихоньку покатил по мокрой, пустой, плохо освещенной дороге. Ветер сбивал с поредевших деревьев желтые листья, бросая их пригоршнями под колеса и на ветровое стекло. Никого больше в салоне не было, никто не стоял на остановках, а водитель, сидевший за прозрачной стенкой кабины, аккуратно останавливался, раздвигал скрипучие двери в сырую темноту, но ветер заносил в них только запахи городской окраины и капли дождя.

Они расположились рядом, чувствуя плечами друг друга, и молчали. Мимо тянулась вереница темных домов. Большинство окон погасли, а светящиеся вызывали интерес: почему там не спят?

Лида сидела, чуть отвернувшись к окну он смотрел на нее и мимо нее в темное окно автобуса, и думал об осени, вызывавшей у него тоску по большим и, казалось, утраченным надеждам. Думал, что у них нет дома, они скитаются по чужим углам, и не представлял, когда закончится кочевая жизнь; что у него никак не получается с работой, его «северных» им на первое время, конечно, хватит, но, похоже, придется соглашаться на то, что есть, а не уповать на манну небесную, потому что здесь никто его не ждал и никому он не нужен. Думал о дочери Лиды – Полянке, которую должен полюбить. И очень жалел Лиду, размышляя о необъяснимых выкрутасах жизни: ладно он – сам распорядился своей судьбой, сам перепрограммировал ее, но за что страдает она? Не хотела с ним ехать, а оказалась одна, без жилья, с ребенком на руках в чужом городе. Перелыгин чувствовал себя очень виноватым перед Лидой, хотя и не мог объяснить, в чем его вина и почему чувство этой вины преследует его.

Он осторожно положил руку ей на плечо. Лида медленно повернула голову. Ее рассеянный взгляд обрел осмысленность, она вопросительно через силу улыбнулась.

– Не грусти, – сказал Перелыгин, – нам, наверное, придется долго выкарабкиваться, но мы это сделаем, правда, для начала, – он мягко прижал ее к себе, беспокойно глядя в темные зрачки, плохо различимые в полумраке пустого автобуса, – тебе придется выйти за меня замуж.

Она замерла. Он почувствовал это ладонью, лежащей на ее плече, опустила глаза, а когда подняла их, он увидел то самое влажное сияние, которое запомнил навсегда.

Покинув автобус, они пошли, прижавшись друг к другу, по узкой дорожке, покрытой лужами, в проколах нескончаемого дождя, вдоль нескончаемо длинного дома, прячась от встречного ветра, выставив зонт перед собой.

Среди ночи Перелыгин проснулся и тихо лежал под шелест мелких капель по металлическому козырьку над балконом. В проем между шторами в спальню проникал слабый свет уличного фонаря, возвращая его к реальности после сна, в котором он опять шел по шаткому подвесному мосту над рекой, но в этот раз на берегу его ждала она. Он понимал, что на берегу стоит Лида, но узнать ее не мог, не мог рассмотреть ничего, кроме невнятных очертаний фигуры, расплывающейся в молочном тумане. Приподнявшись, он поглядел на спящую Лиду – удостовериться, что рядом именно она, и глупо улыбнулся, окончательно освобождаясь от обрывков сна.

Перелыгин лежал спокойно, прислушиваясь к ровному дыханию жены, вспоминая события печального дня. Мысли возвращали его к смерти Цветаева, в голове крутились обрывки воспоминаний северной, отдельно прожитой жизни.

Он вспомнил, как однажды на прииске во время съемки золота его провели на промприбор, где посторонним в это время появляться запрещалось, и девушка-съемщица высыпала ему на ладони пригоршню золотого песка. Глядя на грязновато-рыжие пластинки, он представлял их превращение в массивные браслеты, цепочки, кольца, тяжелые кулоны, сверкающие ожерелья, усыпанные драгоценными камнями и бриллиантами, в золотые мужские и женские, большие и маленькие часы. Он даже слышал их разноголосое тиканье в каком-нибудь магазине на Столешниковом или на Старом Арбате, бесстрастно отсчитывающее мгновения жизней миллиардов людей на земле. «Неужели те неровные золотые пластинки на его ладонях, – думал Перелыгин, – невзрачные кусочки из глубин земли – предназначены только для услад и служения бессмертному божеству, живущему вне времени, алчущему непрерывных жертвоприношений – крови, измен, безумств. Или, став сияющими слитками, скрывшись за непроницаемыми дверями банковских хранилищ, они будут стоять на страже этого золотого божества, облекающего дух, как говорил Пугачев, в смертельные золотые одежды».

Перелыгин почувствовал, что сон опять подкрадывается, обволакивая его полудремой. В ней слышались невнятные голоса, звучащие словно под высокими гулкими сводами с узкими окнами, сквозь которые вниз лился неземной зеленый свет, напоминавший то памятное северное сияние при первой встрече с Тамарой. Голоса звучали громче, каждый говорил что-то свое, и было не разобрать слов. Потом они зазвучали вокруг, будто он стоял в окружении людей, и хотя в ярких слепящих потоках льющегося с высоты света не различал лиц, он знал их. Они встречались в шахтах, на полигонах, в геологических маршрутах, самолетах, попутных машинах, в балках, теплушках и «нарядных», за длинным, грубо струганным столом, где все сидели уставшие, промороженные, с красными от шахтной пыли глазами, звучно отхлебывая из кружек черный дымящийся чай. Наконец зеленое сияние ослабло, растаяло до обычного дневного света, и он увидел их лица. Он видел их всех сразу и каждого в отдельности, отыскивая Любимцева, Пугачева, Градова, Клешнина, Савичева, но не находил. «Почему я не вижу их, они должны быть где-то рядом?» – заволновался Перелыгин, чувствуя, как оставляет его дрема, возвращая к действительности ночи, к желтому свету уличного фонаря в проеме штор.