Читать книгу "Море, море - Айрис Мердок"

Я должен кое-что сказать о Лиззи. На этих страницах я был к ней несправедлив. Однако же я сохранил ее письма, а хранить чьи-то письма — это всегда что-то да значит. (Почему, хотел бы я знать, Хартли сохранила мое последнее письмо, но не прочла его? Наверно, ей просто нужно было поскорее куда-то его деть. Длинное письмо не всегда можно быстро уничтожить, в этом я в свое время убедился.) Я перечитал письма Лиззи, приведенные выше. В то время я их воспринял как безудержный вздор и самообман. Теперь я нахожу их трогательными, даже умными. (Неужели я, впервые после Клемент, ощущаю недостаток в поклонниках?) Поскольку Гилберт теперь так занят и знаменит, я чаще вижусь с Лиззи наедине. Я регулярно приглашаю ее завтракать и наконец уговорил не стряпать дома. А это почти во всякой дружбе очень важный этап. Вдвоем нам спокойно и весело. Мы много смеемся и шутим, не обсуждаем никаких серьезных вопросов, и ее красноречие, возможно, значит для меня больше, чем для нее самой.

«Моя любовь к тебе наконец-то утихла. Я не хочу, чтобы она разгорелась пожаром… если б могла страдать сильнее, страдала бы сильнее… в конце концов ты должен воспринять нас как своих детей… Нежность, абсолютное взаимное доверие, и контакт, и правда — это с годами становится все нужнее… Не будем швыряться любовью, не так часто она встречается. Неужели и теперь, когда близко старость, мы не можем любить друг друга как свободные люди, без этой страшной жажды обладания, без надрыва и страха?.. Не влюбленность, а любовь, вот что важно. Пусть отныне не будет больше ни разлук, ни жажды обладания, ни уловок. Пусть между нами навсегда воцарится мир, ведь мы уже не молоды… Люби меня, Чарльз, люби достаточно…»

Лиззи и Гилберт действительно счастливы вместе, как она и сказала в своем первом письме, а я не поверил. «Все как-то сразу стало просто и невинно». Его известность ничего тут не изменила. У меня всего лишь прибавилось возможностей бывать с Лиззи наедине, а это, мне кажется, ему приятно. В сентябре он уезжал на Эдинбургский фестиваль, где Алоиз Булл ввел его в новую передачу. Взбодренный любовью британской публики, он теперь боится меня куда меньше, чем прежде. И Лиззи тоже. Возможно, лев стареет и когти его затупились? Как бы там ни было, я замечаю, что Лиззи без малейших усилий, без каких-либо обсуждений и разговоров, даже без упоминаний о половых отношениях стала тем, чем была когда-то и чем, по ее словам, хотела быть всегда — моим ребенком, моим пажом, моим сыном. Вот так исполнились желания хотя бы одного из действующих лиц этой повести.

Лиззи страшило, что, если она вернется ко мне, любовь обернется для нее рабством. Она боялась этой мучительной зависимости одной человеческой психики от другой. Жалею ли я, что этот страх отпустил ее? Да, тот злобный деспот, что сидит во мне, об этом жалеет. Как это она сумела? Может быть, ей тоже пришлось заново проиграть свое чувство, заново все перестрадать, чтобы преобразить его. Только выходит, что ей это удалось, а мне нет; она преобразила свою любовь, а я свою попросту умертвил. Может быть, я оказался тем испытанием, которому суждено было очистить ее любовь от всего наносного? Нет, это уж какое-то слишком возвышенное соображение! Может быть, от ужасов этого лета просто оборвалась какая-то нить, Лиззи устала. Все мы друг для друга потенциальные демоны, но изредка близкие отношения бывают избавлены от этой участи. Кажется, мои отношения с Лиззи избежали ее, по какому-то милосердному соизволению, без всякой заслуги с моей стороны, помимо моей воли. Наверно, мы оба устали и рады отдохнуть вдвоем.

Мы касаемся и целуем друг друга, большего нам не надо. Как я уже говорил в самом начале, я в отличие от современного героя не наделен особой сексуальностью. Я могу без этого обходиться, и обхожусь, и прекрасно себя чувствую. Оглядываясь на свою жизнь, я должен сознаться в чем-то, что, несомненно, посрамило бы современного героя. У меня было не так уж много любовниц, и не все женщины, которых я домогался с успехом, удовлетворяли меня в постели. Конечно, были и исключения: Клемент, которая меня всему научила. Жанна. А как оно было бы с Хартли?

Мы с Лиззи никогда не говорим о Джеймсе, и сейчас это как будто уже и не важно. Словно самый факт их знакомства у обоих нас изгладился из памяти. А между тем в каком-то, может быть, и безобидном смысле Джеймс оторвал меня от Лиззи, выхолостил наши отношения. Может быть, это как раз и есть то милосердное соизволение, основа нашего душевного покоя? Демоны, посланные возмущать нашу дружбу, убиты все до единого. Я о них не горюю. Порой, когда мы с Лиззи молча обмениваемся улыбками, мне сдается, что и она, возможно, думает о том же.

Опять была эта боль в груди, которую я впервые почувствовал в Шрафф-Энде, когда пытался принять ванну на кухне. Побывал у своего доктора, но он все свалил на какие-то «вирусы».

Иногда сижу и думаю, кому мне оставить свои деньги. Пожалуй, пора понемножку от них избавляться. Я уже послал чек Буддийскому обществу и еще один — в фонд защиты мира имени Арбелоу, а в ближайшее время намерен сразить своей щедростью Эразма Блика по случаю его женитьбы. Его «Гамлет» все еще не сходит со сцены, я все еще его не смотрел. Восточное добро я скорее всего целиком отдам в Британский музей, книги они могут забрать хоть сейчас. А стихи Джеймса завещаю Тоби Элсмиру. Почему я так спешу всем распорядиться? Или мне кажется, что я скоро умру? Нет, конечно, но все-таки это купание в Минновом Котле, как видно, не прошло для меня даром, причинило мне какой-то вред, не физический, а вроде как душевный. Я совершенно здоров, я не чувствую признаков старости, но замечаю, что люди начинают ко мне относиться как к «пожилому человеку», а в этом, несомненно, отражается то, каким я сам себя ощущаю. Мне преподносят подарки — растения в горшках, куриные консервы, справляются о моем самочувствии. Так какое же у меня самочувствие? Розмэри подарила мне полдюжины фаянсовых мисочек для супа.

Во время вчерашней викторины по Би-би-си не все могли ответить, кто я такой.

Вчера, когда я это писал, мне, очевидно, нездоровилось. Наверно, в результате поездки в Оксфорд, на так называемые студенческие празднества. Не стоит мне так быстро раздавать деньги, когда я в таком настроении. В Британский музей я все же сообщил, что книги можно забрать. Думаю, что это правильно, хотя в том, что я расстаюсь с какими-то вещами Джеймса, мне чудится едва ли не святотатство. Выходит, я готов к тому, что он в любую минуту может вернуться?

Я пишу, а левой рукой поглаживаю коричневый, с голубыми прожилками, камень, который Джеймс выбрал из моей коллекции в Шрафф-Энде. Когда я сюда приехал, камень лежал на этом столе, Джеймс, вероятно, часто его трогал, так что, касаясь камня, я как бы касаюсь его руки (какой сентиментальный вздор). Я беру камень в руки, и меня охватывают чувства, которым я стараюсь не давать ходу. Любить людей — разве это не связывает? Я не хочу страдать впустую. Мне жалко, мне стыдно, что я так и не узнал его ближе. Мы никогда не были настоящими друзьями, и я потратил уйму времени на то, что как дурак завидовал ему, настороженно за ним следил и надрывался в соперничестве, о существовании которого он, вероятно, и не подозревал. Его неудачи меня радовали, а собственные удачи я ценил потому, что мне казалось — я его перещеголял. Мое отношение к нему состояло из страха, тревоги, зависти, желания удивить. Могло ли в нем быть место или почва для любви? Мы разминулись в жизни, и виной этому недостаток доверия, смелости, великодушия, неуместное самолюбие и английская необщительность. Теперь я чувствую, что со смертью Джеймса какая-то часть меня исчезла, как часть моста, унесенная паводком.