Читать книгу "Система Ада - Павел Кузьменко"

— Правда, правда, — успокоил Крот. — Я знаю, как через нее пройти к другому выходу. Был там. Выходишь уже далеко отсюда. Там, — он сделал какое-то круговое движение пальцем, точнее спиральное, выражая тем самым, очевидно, согласие с общепринятым представлением о спиралеобразном устройстве ада. Сперва спустимся вниз, а потом туда…

Он не спрашивал — согласны ли они.

— В общем, дорога дальняя. Пожрать бы неплохо. Бензин, я надеюсь, вы не выпили с перепугу?

— Нет, конечно.

— Да, Петя, сейчас организуем пожрать. Спустя три часа все отправились в путь с легкой мыслью, что насытились, укрепились физически, да и нести стало легче на три банки консервов. И с тяжелой мыслью, что идти, как пообещал Крот, дня четыре и дорога непроста. И с тяжелейшей мыслью: во что они вообще ввязались и влезли? Пятеро юнцов, у которых могла быть такая прекрасная жизнь впереди, и вот лезут, ползут, чертыхаясь за великовозрастным психом из норы в другую, еще более глубокую нору.

Спуск в Систему Ада, как выяснилось, начался в том месте, где они уже дважды за два дня побывали — на берегу подземной реки Стикс.

— Кстати, — Крот остановился и задумчиво посмотрел на черную воду, отсюда тоже есть способ выйти наружу.

— Как? — спросил Василий.

— В прошлом году двое чуваков с аквалангами здесь вошли в воду и через полчаса вынырнули в Осетре. Никто с собой акваланг не прихватил? Нет? Или так, без акваланга, если дыхалки на полчаса хватит.

— Ну ты что…

— А то еще вон, — Крот посветил вдоль берега налево, где потолок снижался и где ребята не заметили продолговатых темных предметов, — видите бочки железные стоят? Не знаю, кто их сюда приволок и зачем. Вот в бочке… Как это у вас в сказке — царь Гвидон с женой и дочкой на берегу пустынных волн…

Странным было это «у вас».

Михаил совсем недавно сидел тут на камушке, выводил на стене вензель, но не заметил всего в метре отсюда, за валуном, довольно узкий лаз, ведущий под углом градусов сорок вниз.

Некрещеный Шмидт перекрестился и полез, волоча за собой рюкзак, третьим вслед за Кротом и Василием. Узкий, труднопроходимый шкуродер тянулся довольно долго. Потом стало полегче.

Здесь на стенах уже не было ни настенных росписей, ни указателей дороги, ни рисунков пьяной молодежи. На полу не валялись ни пластмассовые бутылки, ни пустые консервные банки. Сплошные «ни» и «не». Неорганический мир отрицал здесь живого человека и продукты его жизнедеятельности.

После ночевки в мрачном, как все прочие, штреке Миша почувствовал, что сходит с ума. Создатель был прав, начав с основного условия Бытия, — создав свет и отделив его от тьмы. Михаил шел вместе с остальными за Кротом по ненавистным коридорам этой самой большой в России тюрьмы и мечтал о свете. Не этом желтоватом, мутноватом, подслеповатом лучике фонаря, а большом чудесном свете земной поверхности, где можно совершенно великолепно бегать и ползать. Он мечтал о свете, который можно есть и пить полными глотками в бесконечной неутолимой жажде, как в хорошем сне. Просыпаться же в неразличимой тьме Подобно смерти. Он понуро шел, полз по новым шкуродерам и мечтал о пробуждении при помощи вечного горящего солнца, бьющего в глаза через щель в занавесках…

Пещера менялась так незаметно, точно они ходили по кругу. Из меток на стенах попадались теперь только кротовые жопы. Для того чтобы их увидеть, надо было напряженно вглядываться. Они указывали путь назад.

На одном из привалов Катя направила луч фонарика на такой значок и сообщила:

— Сто двадцать пятая жопа.

— Сто двадцать пять жоп они шли, сто двадцать пять жоп закатилось на западе, — отреагировал Шмидт.

— Дурак, — сказала Катя.

Дуя на ложку горячего горохового супа, Крот вдруг объявил тихо и многообещающе:

— Я хочу вам добра. Вывести на свет божий. Поэтому слушаться меня, что бы ни случилось.

Время измерялось усталостью, обедами, кротовыми жопами и сном. Путешественники в основном молчали. Саша упорно тащил свою гитару, но ни разу не прикоснулся к струнам. Так же ни разу он не уединился с Катей. Ожидание мутно светлеющего пятна, означающего выход из пещеры, превратилось в тупую мрачную надежду, как бывает при тупой головной боли, когда проглотишь таблетку аспирина и ждёшь, скоро ли она начнет действовать.

Очередной, что можно было бы по старой привычке назвать ночью, Мише приснилась живая иллюстрация из книжки, любимой в детстве. Эту книжку про первобытных людей написали и нарисовали два чеха Йозеф Аугуста и Зденек Буриан. Приснившаяся картинка называлась «Крапинские людоеды». Она оказалась живой и персонифицированной.

На выходе из пещеры горел костер. Удобно привалившись к камню, сидела осоловевшая волосатая Катя — страшно толстая и страшно беременная. Подле нее ползали, дико озираясь, несколько обезьяноподобных детенышей. Рябченко, низколобый, рыжебородый и противный, держал между колен череп Савельева без черепной крышки и алюминиевой ложкой выскребал остатки вкусных мозгов. Равиль обгладывал савельевские ребрышки, а сам Михаил чистил шомполом ружье. Стволом ружья служила савельевская берцовая кость, кривоватая, но крепкая. Тазовая и еще какие-то косточки поменьше составляли остальные части этого оружия. Стреляло ружье, естественно, костяшками пальцев. И любопытно, что, туго ворочая своими неандертальскими мозгами, Миша знал — первым из этого ружья будет убит именно он. Однако по врожденному обезьяньему инстинкту большую часть его дум занимали три вещи. Ему хотелось жрать, жрать, жрать. Трахать, трахать, трахать Катю. И убивать, убивать, убивать Васю, чтобы первому жрать вкусные мозги и трахать толстую женщину…

Господи! Он проснулся. То есть, как обычно, открыв глаза в кромешной тьме и еще не соображая, кончился сон или нет, а может, уже наступила смерть, он заплакал и заскрежетал зубами, сжевывая остатки ненависти.

Он вспомнил школьные годы. Вспомнил почему-то, как на истории сначала они с Савельевым и Катей Зотовой, потом и с Рябченко и Кашафутдиновым прикалывались в течение целого года. Когда учитель просил в конце урока задавать вопросы, они интересовались только одним: кто убил царевича Димитрия в Угличе? Бедный убиенный царевич и не предполагал, что послужит основой для их дружбы и хорошего настроения.

— Господи, — прошептал Михаил тихо-тихо, чтобы только один господь и услышал, — господи, только тебе видно все сквозь землю. Господи, не дай нам сойти с ума, господи, дай нам любовь и надежду. Господи, дай нам выйти на твой свет всем вместе.

Они шли и шли, и потом что-то случилось. Катя остановилась и, подломившись в коленках, уселась на холодный пол штрека.

— Ножки мои, ножки, — плаксиво запричитала она, вытянув ноги и потирая их, — ноженьки мои бедные, ноженьки мои стройные, ноженьки мои — никто вас не любит, никто вас не холит, хоть вы и такие хорошенькие, ноженьки мои дорогие, никто вас, бедненьких, в ванночке не моет, никто вас, несчастненьких, не бреет, туфельки на вас не обувает, ноженьки мои.