Читать книгу "Беннетт. Охота - Беннет"

– Хватит про отца, – заявил Пирс, когда разливали портвейн. – Расскажи про свою мать.

Внезапно все затихли. Навострили уши.

Я набрала в грудь воздуху:

– Мама ушла, когда мне было шестнадцать месяцев.

Пирс подался ко мне, глаза его остекленели, речь была смазанной.

– Отчего?

Я видела, как Шафин быстро и зло глянул на Пирса.

Поправив на тарелке сырный нож, я ответила:

– Не знаю.

Я надеялась, Пирс на том и отстанет. Не тут-то было.

– Мамоська тебя не любиила? – омерзительно просюсюкал он.

Я пожала плечами.

– Видимо, нет, – постаралась я ответить как можно беспечнее, только бы он прекратил расспрашивать, я не смогу больше сказать ни слова. Ком застрял в горле.

К счастью, Пирс отвернулся и заорал через стол:

– А ты, Шерфонная? Твоя мать тоже стерва?

– Я вовсе не говорила… – запротестовала я.

– Ш-ш, – остановил меня Пирс, покачнувшись в мою сторону и приложив палец к оттопыренным губам – чуть не промахнулся. – Я задал. Шерфон. Вопрос.

Он снова обернулся у Шанели, та побледнела – белее своего платья.

– Так что, Шанель? Какая у нас мамочка? Редкостная стерва, надо же девочке такое имечко придумать.

Шафин уронил нож на десертную тарелку, грохнуло, точно выстрел. Все подскочили, но смотрели по-прежнему на Шанель, в упор. Внезапно стало очень важно дождаться ее ответа. Я оглянулась на Генри: неужто он не положит этому конец? Но и Генри не сводил глаз с Шанели.

Шанель села ровнее, выпрямилась. Посмотрела Пирсу прямо в глаза и отчетливо произнесла:

– Мамуля очень хорошая.

Она сказала «мамуля».

Под многими слоями тщательно выученной речи «высшего класса» затаился привычный ей простонародный язык и в минуту сильного стресса прорвался. Шанель заговорила с акцентом, как и я, как персонажи «Улицы коронации». Тут-то я поняла, как опасно прикидываться не тем, кто ты есть, и порадовалась, что сама я даже не пыталась отделаться от акцента. Насколько хуже было бы все время притворяться одной из них и вдруг нечаянно споткнуться – уж лучше всегда говорить так, как мне привычно.

Средневековцы так на эту оговорку и спикировали. Девчонки мерзко захихикали. Куксон прикинулся озабоченным.

– Куда подевалась твоя аристократическая речь, Шанель? – как будто о потерянной вещичке спрашивал.

Хуже всех повел себя, разумеется, Пирс.

– Мамуля! – ворковал он, идеально воспроизводя северный говор. – Где мое шляпо? Ай-ай! Где псинка? Мамуля-мамулечка!

Он встал и внезапно запрыгнул на стол, разметал здоровенными своими стопами фарфор и хрусталь.

– Мамуля-мамуля-мамуля! – запел Пирс на известную мелодию (умца-умца) северного духового оркестра. Он и руками размахивал так, словно дирижировал музыкантами. И тут, я поверить своим ушам не могла, все Средневековцы подхватили хором – все, кроме Генри:

– Мамуля-мамуля-мамуля!

Кошмар.

Я смотрела на Шанель – она вжалась в стул, опустила глаза, уставившись на сырную тарелку, – и я понимала, что она вот-вот расплачется.

Вдруг громко, настойчиво заговорил Шафин.

– Моя мать, – резко произнес он, перекрывая общий шум, – хищница. Дикое животное.

Ого, ему удалось привлечь всеобщее внимание. Все заткнулись нахрен, все головы обернулись к Шафину, сидевшему на дальнем конце стола. Пирс спустился на пол, снова развалился на стуле. Шафин уперся обеими руками в полированную столешницу, держал паузу, пока не завладел нами полностью.

– Дворец моего отца, – заговорил он медленно, искусно, по-актерски, нагнетая напряжение, – находится в Раджастане в горах Аравалли, над горным селением Гуру Шикхар. Моя мать рассказывала мне историю, приключившуюся со мной в младенчестве, когда я только начал ползать. Стояла жара, меня томила жажда, и мать почти непрерывно кормила меня грудью.

Мы все обратились в слух. Промах Шанели был забыт. Шафир, такой застенчивый и неловкий в общении с девочками, преобразился: великий рассказчик, он голосом заставлял нас увидеть одну картинку за другой, словно мы смотрели кино. Я поймала себя на том, что воображаю маленького Шафина в образе нахального маленького магараджи из фильма «Индиана Джонс и храм судьбы»: он сосал грудь, одетый лишь в подгузник и шелковый тюрбан, между бровей – драгоценный камень.

– Мама отдыхала на веранде, прилегла на диван. Белые занавески, тонкие, как паутинка, колыхались в теплом воздухе, длиннохвостые попугаи перекрикивались на акациях. Мать очень устала, ведь я всю ночь не давал ей спать, и она уснула, пока я снова сосал ее грудь. Проснулась она спустя несколько часов, занавески все так же слегка шевелились, попугаи все так же кричали, а ребенок исчез.

Мы почти не дышали, заслушавшись. Пирс замер, не донеся к губам стакан с портвейном, будто околдованный. Даже место, отведенное Шафину за столом, преобразилось: его посадили в дальний от Генри торец, но теперь казалось, будто индийский принц сидит во главе компании. Подлинный магараджа.

– Моя мать вскочила, позвала моего отца и слуг. Отец призвал стражей дворца. Обыскали сотню комнат, сады с фонтанами, конюшню и нигде не могли найти меня. В конце концов они устремились за пределы дворца, в лес – но вскоре остановились, не решаясь ступить ни шагу дальше: под сенью акаций лежал тигр.

Никто из нас даже шелохнуться не мог.

– Наша страна считается страной тигров, но этот зверь размерами превосходил всех, виденных в тех местах прежде. Это была тигрица, она отдыхала в тени со своим выводком. Самое опасное животное: мать-тигрица не пожалеет собственной жизни, спасая детенышей. Моя мать опустилась на колени и завыла: она разглядела меня там, среди тигрят, у самого брюха кормящей самки. Она была уверена, что я уже мертв и тигрята собираются сожрать мой труп. Отец велел матери умолкнуть – тигры не любят шума.

Наверное, там, в джунглях, наступила такая же тишина, как в большом зале Лонгкросса, – мы вроде и не дышали.

– Слуги отца были вооружены, однако стрелять не смели, боясь ранить меня. В конце концов моя мать поднялась и шагнула вперед – одна. Она смотрела прямо в глаза тигрице, она шла спасать своего сына. Мама говорила, это были самые долгие мгновения в ее жизни – зеленые глаза смотрели в черные, человек и зверь, мать и мать. Подойдя ближе, мама снова упала на колени, теперь – воздавая благодарность за чудо, свидетелем которого стала. Я был жив, более того – не подвергался никакой опасности, я удобно устроился среди тигрят, завоевал себе место в стае и сосал вместе с ними тигрицу.

Потрясенные вздохи, кто-то нервно рассмеялся. Шафин сохранял серьезный, торжественный тон. Он явно готовил завершающую, ударную фразу и смотрел теперь прямо в глаза Генри.