Читать книгу "Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - Луи Перго"

Были ли это следы хворостины Мига-Луны или отметины от отцовской палки? И то и другое, конечно.

И снова краска стыда или злобы залила его лицо: чертовы вельранцы, они еще за это получат!

Он быстро натянул чулки и принялся разыскивать свои старые штаны, те, что надевал каждый раз, когда надо было выполнять работу, во время которой он мог испачкаться и испортить свою «хорошую одежду». Это, черт возьми, был тот самый случай! Однако он не понял комичности ситуации и спустился в кухню.

Прежде всего, воспользовавшись отсутствием матери, он стянул из буфета краюху хлеба и сунул ее в карман. Время от времени он доставал ее и жадно откусывал огромные куски, которые едва помещались у него во рту. Затем он с остервенением стал орудовать щетками, будто накануне ничего не произошло.

Отец, вешая кнут на железный крюк, вбитый в каменную перегородку посреди кухни, мельком бросил на него суровый взгляд, но не разжал губ.

Когда мальчик закончил работу и осушил миску супа, мать проследила за его воскресным умыванием…

Следует заметить, что Лебрак, как и большинство его товарищей, за исключением Крикуна, имел довольно прохладное, если можно так сказать, отношение к воде и боялся ее не меньше, чем живущая у них в доме кошка Митис. Он любил воду только в уличных канавках, где ему нравилось шлепать босиком, и как движущую силу, заставлявшую вращаться лопасти водяных мельничек, которые он мастерил из веток бузины и ореховых скорлупок.

Так что в течение недели, несмотря на гнев отца Симона, он вообще не мылся. Только руки, чистоту которых требовалось продемонстрировать, и чаще всего вместо мыла использовал песок. В воскресенье он нехотя подвергался полной процедуре. Вооружившись предварительно смоченной и намыленной жесткой тряпкой из сурового коричнево-серого полотна, мать сильно терла ему лицо, шею, складки за ушами, внутри которых она действовала при помощи скрученного уголка салфетки, правда, не столь энергично. В тот день Лебрак сдержался и орать не стал. Ему выдали воскресную одежду и позволили пойти на площадь, когда раздастся второй удар призывающего к мессе колокола. Однако с иронией, начисто лишенной изящества, не преминули отметить, что, мол, пусть только попробует повторить вчерашнее!

Всё лонжевернское воинство было уже там. Бойцы разглагольствовали, без умолку тараторили, снова и снова пережевывая свой разгром и тревожно поджидая командира.

Он же попросту смешался с толпой товарищей по оружию, немного взволнованный всеми этими блестящими глазами, обращенными на него с немым вопросом.

– Ну чё там, ясное дело, мне всыпали. Да ладно, я ж не помер, чего уж! Так что с нас причитается, и мы им за это отплатим.

Подобная манера выражаться, на первый взгляд или на взгляд человека несведущего, могла бы показаться лишенной логики, однако все всё поняли с первого раза и мнение Лебрака получило единодушную поддержку.

– Так продолжаться не может, – продолжал он. – Нет, надо обязательно покумекать и что-то придумать. Больше не хочу, чтобы меня драли на кухне, потому что, во-первых, меня перестанут выпускать из дому… да и вообще, пусть платят за мою вчерашнюю порку. Во время мессы подумаем, а вечером обсудим.

В этот момент мимо прошли девочки, стайкой направлявшиеся к мессе. Пересекая площадь, они с любопытством глядели на Лебрака, чтобы рассмотреть, «в каком он виде», потому что были в курсе великой войны и от своих братьев или кузенов знали, что накануне полководец, невзирая на героическое сопротивление, познал участь побежденного и воротился домой ободранным и в плачевном состоянии.

Хотя Большой Лебрак был не робкого десятка, под обстрелом всех этих взглядов он покраснел до ушей. Его мужская и воинская гордость жестоко страдала от поражения и временного разгрома. А хуже всего было то, что, проходя мимо, сестра Тентена исподтишка посмотрела на него своими влажными и нежными глазами, красноречиво выражавшими все сочувствие, которое она испытывала к его несчастью, и всю любовь, которую, несмотря ни на что, сохранила к избраннику своего сердца.

Хотя эти знаки несомненно свидетельствовали о симпатии, Лебрак во что бы то ни стало хотел оправдаться в глазах подружки; поэтому, оставив отряд, он потянул Тентена в сторонку и с глазу на глаз спросил его:

– Ты хотя бы всё по-честному рассказал сестре?

– А то! – заверил его друг. – Она плакала от злости и говорила: «Попадись мне этот Миг-Луна – уж я бы ему глаза выцарапала!»

– Ты сказал, что я, это, чтобы освободить Курносого? И что, если бы вы пошевелились, они не смогли бы вот так запросто поймать меня?

– Ну да, конечно, сказал! Я даже сказал, что, когда они тебя отделывали, ты даже не плакал, а напоследок еще показал им зад. Видел бы ты, старик, как она слушала! Я бы не стал говорить, но она втюрилась в тебя, наша Мари! Даже велела мне поцеловать тебя, но, понимаешь, у мужчин это не принято, это выглядит как-то по-дурацки. А так-то я бы охотно… да, старик, если женщина любит… Еще она сказала, что в следующий раз, когда у нее будет время, она постарается пойти с нами, чтобы, если тебя снова сцапают – ну, ты понимаешь, – пришить тебе пуговицы.

– Меня больше не сцапают, черт бы тебя побрал! Этого не будет, – отвечал командир. И всё же он был тронут. – А когда я снова отправлюсь на Версельскую ярмарку, скажи ей, я опять привезу ей пряник. Но не такую ерундовину, а большой, знаешь, такой, за десять су, с двойной надписью!

– Вот уж Мари будет довольна, старик, когда я ей расскажу, – подхватил Тентен, с удовольствием подумавший о том, что сестра всегда делится с ним сладостями. И в порыве великодушия добавил: – И как вгрыземся в него все трое!

– Но я куплю не тебе. И не себе. А ей!

– Конечно, я знаю. Но вдруг, понимаешь, ей придет в голову угостить нас…

– Ну ладно… – задумчиво согласился Лебрак, и под звон колоколов они вместе со всеми вошли в церковь.

Каждый устроился на своем законном месте, то есть завоеванном в соответствии с собственной силой и крепостью кулака в ходе более или менее долгих споров (лучшими считались те, что были расположены поближе к скамейкам, на которых сидели девочки), и тут же все вытащили из карманов кто четки, а кто сборник молитв с какой-нибудь благочестивой картинкой, чтобы иметь «наиболее подходящий вид».

Лебрак тоже извлек из недр своей куртки старый молитвенник в потертом кожаном переплете и с огромными буквами – наследство подслеповатой двоюродной бабушки – и открыл наобум, просто для того чтобы своим поведением не навлечь на себя новых упреков.

Не особенно интересуясь текстом, он перевернул книгу и уставился в гигантские буквы молитв венчальной мессы на латыни, на которую, сказать по совести, плевать хотел. Мысли его были заняты тем, что он вечером предложит своим солдатам. Лебрак сильно подозревал, что эти типы, как обычно, сами ничего, ну ничегошеньки не придумают и снова переложат на него решение о том, как поступить, чтобы предотвратить серьезную угрозу, в большей или меньшей степени нависшую над каждым из них.