Читать книгу "Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский"

В то же время Мышиный народ и сам заботится о Жозефине, демонстрируя тем самым, что забота, защита и внимание нужны именно ему: «Так что наш народ заботится о Жозефине, как какой-нибудь отец проявляет заботу о ребенке, который по не совсем понятной причине — то ли прося, то ли требуя чего-то — протягивает к нему ручки»[75]. Так ребенок, нуждающийся в заботе и защите, компенсирует эту потребность, стремясь проявлять заботу о хомячке, котенке, щеночке или аквариумной рыбке.

Как человек справляется с депрессивной тревогой? Как мы помним, Мелани Кляйн продемонстрировала связь между инфантильной депрессивной позицией и маниакально-депрессивными состояниями. (К маниакально-депрессивным состояниям, к переходу от восторга творчества к черной меланхолии был склонен и Франц Кафка.) Кляйн писала, что ребенок переживает депрессивные чувства, которые достигают своего расцвета непосредственно перед, во время и после отнятия от груди. Это состояние ума ребенка она назвала депрессивной позицией и говорила о том, что оно есть меланхолия in statu nascendi[76]. Объект, о котором печалятся, есть грудь матери и все, что грудь и молоко представляют для детского ума, а именно: любовь, хорошие качества и безопасность. Когда возникает депрессивная позиция, Эго вынуждено (в дополнение к более ранним защитам) развивать методы защиты, которые направлены главным образом против «тоски» по любимому объекту. Это имеет фундаментальное значение для всей организации Эго. Первоначально Кляйн назвала эти методы маниакальными защитами или маниакальной позицией из-за их связи с маниакально-депрессивными заболеваниями. Об этом она писала в работе «Печаль и маниакально-депрессивные состояния» в 1940 году[77].

Последователь Мелани Кляйн, Дональд Вудс Винникотт, считает, что «характерной чертой маниакальной защиты является то, что индивид не способен полностью поверить в жизненную силу, которая отрицает смерть, так как он не верит в собственную способность к объектной любви»[78]. Маниакальная защита позволяет не переживать боль потери, но отрицать ее. В качестве одного из примеров такой защиты Винникотт приводит убегание в мир фантазий. Он пишет: «Когда мы в депрессии, мы чувствуем подавленность. Когда у нас действует маниакальная защита, мы менее всего чувствуем, что защищаемся от депрессии. В такие моменты мы скорее чувствуем приподнятое настроение, счастье, занятость, возбуждение, нам смешно, мы всеведущи, „полны жизни“, и в то же время нас меньше, чем обычно, интересуют серьезные вещи и ужасы ненависти, разрушения и убийства»[79].

Творчество и восприятие искусства, по мнению Винникотта, также может быть проявлением маниакальной защиты: «Художник чувствует, как будто картина рисуется кем-то, кто действует изнутри него». Для Мышиного народа такой защитой становится пение певицы Жозефины, для мастера пост-арта — собственное пение (для самого Кафки — литературное творчество).

Посмотрим, что сделало Мышиный народец столь тревожным, и по какой причине ему надо защищаться от тревоги маниакальными защитами. Рассказчик говорит: «У детей нашего народа нет юности и очень куцее детство… Пусть у других народов детей заботливо растят, пусть для малышей там устроены школы… но обеспечить нашим детям настоящее детство мы не можем. И это дает свои последствия. Наш народ буквально пропитан какой-то неумирающей, неистребимой ребячливостью; в прямом противоречии с лучшим в нас, с нашим безошибочным практическим рассудком мы иногда ведем себя совершенно по-дурацки, как ведут себя дети… Этой ребячливостью нашего народа с давних пор пользуется и Жозефина»[80].

Объяснение рассказчика в полной мере соотносится с психоаналитическими взглядами: ребенок, в широком смысле лишенный детства — заботы, внимания, любви — или, наоборот, окруженный обволакивающим тотальным контролем, вырастая, становится человеком, отягощенным психологическими или психическими проблемами.

В четвертом рассказе сборника — «Маленькая женщина» — герои делают искусством свою собственную жизнь, наполняя ее театрально-шекспировскими страстями и страданиями, театрализуя ее до предела. Герой-рассказчик сетует: «И вот эта маленькая женщина очень мною недовольна, она всегда находит, за что меня раскритиковать, я всегда неправ по отношению к ней, я раздражаю ее на каждом шагу… но почему она так от этого страдает? Между нами же нет никаких отношений, которые бы заставляли ее страдать из-за меня… ее интересует только то, что нужно ей лично, а именно: отомстить за мучения, которыми я ей угрожаю в будущем… Она вообще занимается мной только от отвращения — от какого-то непрекращающегося, постоянно кипящего в ней отвращения»[81].

«Маленькая женщина» страдает от отвращения к рассказчику, но не отпускает его от себя. И рассказчик начинает чувствовать отчасти и свою вину: «известная доля ответственности лежит, если угодно, и на мне… все-таки я не должен был бы оставаться равнодушным к ее очевидным — в том числе и телесным — страданиям от этого раздражения»[82]. И хотя вроде бы рассказчику совсем и не нравится быть постоянным объектом раздражения и отвращения, он тоже не разрывает отношений, длящихся годами. Почему не разрывает? Якобы он попытался однажды это сделать, но это вызвало со стороны «маленькой женщины» такое исступление, что больше подобных попыток он уже и не повторял. Вообще-то ситуация очень близкая и знакомая русской душе — что-то такое в духе Достоевского: она презирает, ненавидит и мучит его, он мучается и страдает от того, что она так мучается… Чертовщина какая-то…

Но попробуем взглянуть на ситуацию глазами психоаналитика. С одной стороны, здесь можно говорить о садо-мазохистских отношениях, но для того чтобы их увидеть, не нужно быть психоаналитиком. Это и ребенок заметит. А вдумчивый взгляд увидит здесь иное — то, что Мелани Кляйн назвала проективной и интроективной идентификациями.

Отто Кернберг определил проективную идентификацию еще в 1975 году как примитивный защитный механизм[83]: «Субъект проецирует невыносимое интрапсихическое переживание на объект, сохраняет эмпатию (в смысле эмоционального сознавания) с тем, что проецируется, пытается контролировать объект в постоянных попытках защититься от невыносимого переживания и бессознательно, в реальном взаимодействии с объектом заставляет объект переживать то, что на него проецируется»[84]. То есть при проективной идентификации субъект заставляет объект испытывать те чувства, которые субъект объекту неосознанно приписывает. В клинической ситуации о проективной идентификации Ханна Сегал, ученица Мелани Кляйн, писала так: «Психическое состояние, в котором преобладает проективная идентификация, может вызывать у пациента чувство опустошенности, поскольку какая-то его часть отсутствует; чувство, что его преследует аналитик, который наполнен его проекциями, и чувство, что он путает себя и аналитика»[85].