Читать книгу "Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Александр Шубин"

Родившись мудрецом, ХХ съезд продолжал действовать и даже эволюционировать после февраля 1956 г., по разному реагируя на изгибы и повороты «генеральной линии партии». Он стал как бы мудрейшим членом Политбюро, заслуженным теоретиком и советчиком.

При этом он оставался великим Учителем и покровителем вольномыслящих коммунистов. Для шестидесятников ХХ съезд был, а для некоторых остается и поныне «съездом реального гуманизма»[67]. Хотя гуманизм самого ХХ съезда был более чем относителен и избирателен, он дал сигнал своим последователям, которые принялись устранять его непоследовательность. Реабилитация? Как можно шире! Социальные гарантии? Как можно прочнее! Мирное сосуществование? Как можно последовательнее.

Съезд был гарантом необратимости процесса перемен. Несмотря на заморозки, связанные с событиями в Венгрии и Польше, общество становилось более открытым и внешнему миру, что подтвердил Всемирный фестиваль демократической молодежи и студентов в 1957 г.

Когда уже прошли ХXI, XXII, ХXIII съезды партии, ХХ продолжал жить совершенно самостоятельной жизнью наряду с ними. Некоторые решения ХХ съезда партии были естественным образом поглощены последующими. В частности, социальные решения, — на следующих съездах они углубляются, жизнь народа становится все лучше и лучше, и при Брежневе становится уже понятно, что социальная политика ХХ съезда стала совершенно неактуальной.

Когда в конце 60-х гг. сталинская тема стала официальным дурным тоном, большее значение играли решения съезда по международным вопросам. Более того, в 1970-е гг. выяснилось, что наш «теоретик» переключился в основном на международные дела. Эта «личность» сначала занималась преимущественно проблемой разоблачения сталинского культа, а затем превратилась в деятеля «разрядки».

В 1956 году разрядки не получилось, но именно ХХ съезд «сформулировал» ее основные идеи и оказался как никогда актуальным в 70-е гг. Именно он соответствующим образом «углубил» учение Ленина о «мирном сосуществовании» (а кому это еще позволительно из ныне живущих?). Более того, именно он обосновал возможность прихода коммунистов к власти мирным путем. Это было «смелое решение» — после в целом неудачного опыта «Народного фронта» 30-х гг. И в связи с чилийским экспериментом, уже после отставки Хрущева, оказалось, что ХХ съезд «как в воду глядел».

Более того, после отставки Хрущева, который был признан негодным руководителем, достижения его правления были отделены от фигуры правителя. Если с уходом в историческую тень Сталина его псевдонимом стала «партия», то заслуги Хрущева помимо партии взял на себя «ХХ съезд». ХХ съезд как квазиличность позволил совершенно четко отделить зерна от плевел. Все грандиозные достижения — это результат ХХ съезда, который продолжал руководить страной и после 1956 г. А все провалы — понятно, что это результат волюнтаризма Хрущева. Возникла модель разделения ответственности, которую применяют монархи и президенты. Высший руководитель (ХХ съезд, «партия») вне критики, за все неудачи отвечает председатель правительства — в данном случае Хрущев. У него было много «волюнтаристских извращений», которые были осуждены «партией».

Что касается проблемы «культа личности Сталина» — с ней в 70-е гг. все обстояло тоже непросто. С одной стороны, об этой теме говорили меньше. Виртуальный «ХХ съезд» меньше «занимался» этой проблемой, но все его достижения были сохранены. Мы можем открыть официальную историю КПСС 1976 г. и прочитать там довольно обширные пассажи и о Сталине, и о репрессиях, и о завещании Ленина, и о попытках выдающихся деятелей партии, Орджоникидзе и других, бороться с такими злодеями, как Берия и Ежов. Но мы и здесь убеждаемся, что главное достижение ХХ съезда — это решение проблемы термоядерной войны, возможности мирного пути социалистической революции[68].

Ситуация стала существенным образом меняться, «ХХ съезд» приобрел второе дыхание с началом Перестройки. Съезд стал ее естественным предшественником и той опорой, с которой начинал свое развитие горбачевский ревизионизм. Но стоило приоткрыть крышку политического плюрализма, и выяснилось, что за тридцать лет в стране вызрел идейный спектр, для которого и ХХ съезд — «пенсионер союзного значения», которому пора на покой.

Глава II

Наступление литераторов

Первая половина ХХ века была литературоцентричной. Образованная публика европейских стран жила текстами и искала в них истину. Но поскольку научный текст труден и скучен, публика обращалась прежде всего к художественным произведениям. А в условиях диктатур, державших в руках подавляющее большинство населения планеты, художественная литература была лучшим средством намекнуть на ту правду, которую нельзя сказать прямо. Говорить правду в глаза власти было опасно и в странах, считавшихся демократическими (по крайней мере до 60-х гг.). Художественная литература превратилась в царицу умов, и только набиравший силу кинематограф напоминал о временности земных царств.

Во второй половине века кинематографический образ все сильнее овладевал массами в силу своей доступности. Но поход в кино и театр — это большое дело, а книга — всегда под рукой. Только внедрение цветного телевидения к большинству семейный очагов позволило постепенно оттеснить литературу с господствующих позиций культуры.

В то время, о котором идет речь, даже фильмы были отражением литературных сюжетов и литературной борьбы. Мыслящий человек смотрелся в литературу как в зеркало. Литературные образы были языком элиты — и интеллектуальной, и властной. Именно поэтому власть внимательно следила даже за малотиражными изданиями, потому что знала — правду в них будут вычитывать внимательнее, чем в массовых тиражах «Правды».

Еще во времена Белинского роль партий в России играли журналы. Так было в середине XIX века, так было и в середине ХХ-го. Между этими эпохами было все — и разгул демократии с многопартийностью, и полное официальное единомыслие. Но вот ледяной идеологический монолит стал таять, и в сумраке неясных границ между разрешенным и запрещенным началось противоборство прогрессистов и охранителей.

Во времена Сталина общество устало от того, что по всем вопросам может быть только одна точка зрения. Прогрессисты убеждали «верхи», что идеологически безупречные произведения, ничем не отличающиеся от выверенных доктринальных формул, не интересны для читателя. Его интересуют не ходульные святоши, а человеческие страсти, психологические коллизии. Хрущев был восприимчив к таким аргументам. Население нужно увлечь, мобилизовать, а для этого литература должна быть «интересной». Развернулась критика «лакировщиков», изображавших жизнь как бесконфликтную и идеальную.

Первая капель

«Оттепель» стала необратимой после ХХ съезда, но первая капель явилась уже через несколько месяцев после смерти Сталина. В кремлевских кабинетах еще обсуждали, кого из вчерашних товарищей нужно поставить к стенке, а творческие умы принялись прощупывать, не возникло ли новых возможностей для вольномыслия. Ну хоть крошечного. Для начала годилась любая проталина в ледяной корке.