Читать книгу "Магия моего мозга. Откровения "личного телепата Сталина" - Вольф Мессинг"

Документ 15

Из записной книжки В. Мессинга (Брест, осень 1939):

«Начал писать, как отчет, а получился целый рассказ. Оно и понятно — ту боль и тот страх, что пришлось пережить, забудешь не скоро.

Когда началась война, я находился в своем родном городе, Гуре-Кальварии. Мой отец прихворнул, и я решил немного погостить у него, помочь по дому. Мать моя скончалась уже давно, а отец так больше и не женился, жил один, хозяйство у него вела одна из соседок, вдова.

Как только я узнал, что Гитлер напал на Польшу, то понял, что медлить нельзя — даже обычных поляков фашисты не пожалуют, а уж евреям точно не жить. Поэтому у меня оставался единственный путь, путь спасения — надо было спешно уходить на восток, в Советский Союз, иначе гибель неминуема.

А я так и вовсе был приговорен — за мою голову немцы обещали 200 000 марок. Это из-за того, что я предрек Гитлеру поражение в войне с СССР.

Но если я был готов бросить все и уходить, то отцу было тяжело расставаться с насиженным местом, где он прожил всю жизнь.

Отец даже спорил со мной, доказывая, что немцев вот-вот остановят, а если это и не удастся полякам, то уж англичане с французами точно побьют Адольфа…

«Да герман и до Варшавы не дойдет! — уверял отец меня и себя. — У нас и танки, и самолеты, и бойцы бравые! Остановят германа, должны остановить!»

Но чем горячее он заклинал, тем для меня становилось яснее: пора уходить, иначе будет поздно. Нервничая от беспокойства и нетерпения, я уже подумывал, как бы увезти отца силком, даже нашел машину, что было сумасшедшим везением — ведь в Гуре такая сумятица началась, все грузились на телеги, на велосипеды, да просто взваливали тюки на плечо и шустро покидали дома. А тут — машина!

Убедив отца, что бежать надо срочно, сейчас, я облегченно вздохнул и побежал за машиной. Как оказалось, радовался я рано — у отца случился сердечный приступ. Видимо, переволновался старый.

Увозить отца с больным сердцем означало не довезти его до границы. И мы остались.

Отец, правда, ругался, требуя, чтобы я бросил его и уезжал один.

«Мой конец близок настолько, что до него можно дотянуться рукой, — говорил он. — Я уже не жилец на этом свете. А ты молод, Велвл, тебе жить да жить. Оставь меня и спасайся».

Но я же не настолько потерял совесть, чтобы бросить тяжело больного отца на погибель, а самому задавать стрекача.

Это было не по-людски.

А напряжение было страшное — война приближалась очень быстро. Гура не обезлюдела — много наших соседей оставались дома, не решаясь бросить хозяйство, думая переждать беду.

Грустным было то, что именно теперь, когда все рушилось вокруг, мы с отцом сблизились, как никогда раньше. В детстве, терпя побои и оскорбления, я не испытывал к отцу особой любви.

Разумеется, я почитал его, заботился, когда вырос, но горячих сыновних чувств во мне не было. А тут мы говорили и говорили…

Вернее, говорил в основном я, а отец лишь отвечал изредка — слаб был.

Три дня мы пробыли вместе, и я благодарен Всевышнему за эти дни, без них моя жизнь была бы бедной.

И вот настал самый горький, роковой час для Гуры — немецкие танки стали утюжить ее околицы.

Тут уж и до самых упертых дошло, что мира больше не будет, что наступает враг. Все разом подхватились и стали разбегаться кто куда, бросая пожитки, лишь бы себя уберечь.

И только мы с отцом задержались. А что было делать?

Машина, которую я давеча нашел, давно ушла, а отец, если и мог пройтись, то делал всего несколько шагов — плох он был.

Комнату мы, разумеется, покинули, переселились в погреб, решив пересидеть там самые страшные дни. Я полагал, что немцы продолжат наступление и уйдут дальше на восток, и вот тогда мы сможем покинуть наше укрытие.

Правда, я весьма смутно представлял себе, как же я стану передвигаться по оккупированной территории. Вся надежда была на силу моего внушения.

У нас с отцом было немного сбережений в золоте, хватило бы на лошадь с подводой. Правда, на крестьян мы походили мало — я длинноволос, отец носил пейсы, — но ради избавления острижемся. Волосы отрастают, если голова цела.

А коли остановят патрульные, скажем, что возвращаемся из Варшавы обратно домой, а дом наш — на востоке…

Я же — Вольф Мессинг, и мне хватит способностей, чтобы обрывок бумаги выдать за «аусвайсс».

Так что постов на дорогах я боялся не слишком — прорвемся. Обманем или стороной проедем. Вроде и отец на поправку пошел, выглядел он куда бодрее, чем раньше. Вот, думаю, скоро нам в путь-дорогу! Сперва я лошадь раздобуду и телегу, потом за отцом вернусь, и двинем.

Мечты, мечты…

Я не учел человеческой подлости или продажности, что одно и то же, и словно забыл о том, насколько мала Гура-Кальвария — большая деревня, где все друг друга знают. На второй день после оккупации к нам явился немецкий офицер в сопровождении четырех или пяти солдат. Они устроили обыск и быстро обнаружили наш схрон.

«Это есть дом Гирша Мессинга?» — спросил офицер с сильным акцентом.

«Да, пан офицер», — слабым голосом ответил отец.

«А ты — Вольф Мессинг?» — офицерский стек уткнулся мне в грудь.

«Я не Вольф, а его брат Берл», — сказал я, одновременно пытаясь прочесть мысли немца.

«Врешь, свинья!» — рявкнул офицер и ударил меня кулаком в лицо.

Удар был так силен, что я потерял сознание, а очнулся уже в тесной камере без окон. Судя по всему, я находился в каком-то подвале, совершенно пустом.

Я лежал на голом полу, нос мой был разбит, во рту недоставало зубов, спина и бока болели, но не потому, что отлежал — видимо, меня хорошенько отпинали, пока я валялся без сознания.

Самые первые мысли, пришедшие мне в голову, были о тех селянах, которые меня сдали немцам. Я думал, кому же это понадобилось? Или просто соседям угрожали оружием, и те выдали меня, спасаясь?

Потом пришло беспокойство за больного отца. Если и его схватили, то он долго не протянет — вряд ли гитлеровцы станут оказывать медпомощь еврею.

Усевшись спиною к стене, я сделал попытку сосредоточиться.

А когда достигаешь определенной концентрации, то и мысли легко читаются, и гипноз удается скорый и сильный. Обычно перед выступлением я провожу час или два, чтобы собраться внутренне, достичь нужного настроя.

В голове шумело, места ударов отдавались болью, но все же я настроился как надо и начал действовать — дожидаться было нечего, разве что расстрела.

Шатаясь, цепляясь за стену, я поднялся. Приблизившись к двери, прислушался и стал тарабанить да кричать, что хочу по нужде, терпежу нет.

Загрюкали шаги, и дверь распахнулась. Немецкий солдат появился на пороге и швырнул в меня ведром. Забавлялся, паразит.