Читать книгу "Бит Отель. Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957-1963 - Барри Майлз"

Как только он оседал где-то больше чем на пару дней, Гинзберг тут же начинал получать и отвечать на дюжины писем каждую неделю. Одним из его занятий была переписка с Evergreen Review. Evergreen как раз собирался опубликовать его большую поэму про Мехико «Siesta in Xbalba», а студия Evergreen Records уже выпустила альбом, в котором он наговаривал текст, это были отрывки из «Вопля». Аллен читал плохо, и ему было стыдно за эту пластинку. Ферлингетти заключил сделку с Fantasy Records (Беркли), которая обязалась выпустить полный альбом с записями чтения Аллена его собственных произведений, он приложил все усилия, чтобы Аллен записывался на студии в Париже. Находясь в Голландии, Аллен также продолжал работать литературным агентом. В прошлом именно благодаря ему вышла первая книга Керуака «Город и городок», он способствовал публикации и первой работы Берроуза «Джанки». Гинзберг был глубоко убежден в том, что его друзья — гении, и без устали продвигал их работы.

В Амстердаме Аллен общался с Ферлингетти и City Lights по вопросам авторских прав, копий обложек, отбора стихотворений для второй книги стихов Грегори «Бензин». Как только приехал в Амстердам, он написал Ферлингетти с просьбой предоставить ему список стихотворений, которые туда войдут, чтобы он мог написать вступление, и просил вернуть ему все не вошедшие стихотворения. Он хвалил Ферлингетти за то, что тот хотел опубликовать книгу, несмотря на недовольство многих сан-францисских поэтов, которым не нравилась манера письма Грегори: «Я знаю, что там все игнорируют Грегори, и рад, что ты не делаешь этого, я восхищен его нечеловеческой гениальностью и оригинальностью… Грегори считает, что верный цвет для обложки „Бензина“ — яркие сплошные красные буквы на белом фоне. Ты это уже делал где-нибудь? (Красная окантовка? Белая обложка, как моя, красные буквы на белом?) А можно, чтобы было так же ярко, как сплошные красные буквы на знаке Esso?»[27]

Вместе со вступлением Аллен писал Керуаку и о том, какой должна быть обложка произведения Корсо, и говорил: «Мы объединимся и сделаем так, чтобы его книгу раскупили — большинство, без сомнения, будет ее игнорировать, пока мы не заставим их заметить ее. Если верить Ферлу, все в Сан-Франциско считают его „позером“, поэтому-то он и не хочет публиковать его „Власть“». Из-за стихотворения «Власть» Гинзберг с Ферлингетти даже поссорились. Гинзберг считал, что это одно из величайших стихотворений Корсо. А Ферлингетти считал, что его могут назвать фашистским, в особенности литераторы в Сан-Франциско, и отказался включить его в сборник. Аллен был убежден, что Ферлингетти был не прав, и ловко обошел запрет Ферлингетти, часто приводя цитаты из «Власти» в своем вступлении, специально называя его «неопубликованным». (В дальнейшем оно вышло в следующей книге Корсо, выпущенной New Directions, «День рождения Смерти».)

Керуак согласился, и в сообщении на обложке написал, что Грегори «возвышается словно ангел над крышами и так же сладко, как Карузо и Синатра, поет итальянские песни, только он поет их словами. „Милые Миланские холмы“ живут в его ренессансной душе, вечер спускается на горы».

Наступала осень и, проведя две недели в Бенилюксе, Аллен, Питер и Грегори сели на поезд на центральном вокзале Амстердама: вскоре каналы и старинные дома сменились низкими зелеными равнинами, дренажными канавами и коровами, а над ними простиралось огромное небо южной Голландии, и лишь бешено вращавшиеся ветряные мельницы нарушали покой.

Едва поселившись в Бит Отеле, они принялись исследовать Париж. В полдень они поднимались на фуникулере на Сакре-Кер и с террасы смотрели на Париж, весь освещенный огнями, а потом брели обратно по узеньким улочкам Монмартра, мимо крошечного виноградника на улице Сент-Винсент, кафе и скверов. Они частенько заглядывали в Нотр-Дам, стоявший напротив на другом берегу Сены, удивляясь окнам-«розам». Они обнаружили, что после косяка марихуаны цвет северной розы кажется невероятно насыщенным, большая ее часть состояла из голубого дымчатого стекла 1270 г. и изображала деву в окружении пророков, королей, судей и патриархов. Они проходили под устремленными вверх контрфорсами, похожими на ноги паука, окружающие апсиду и, заплатив пожилой леди в кассе пару франков, залезали на башню, чтобы увидеть горгулий Виолле-ле-Дюка. Грегори посвятил им стихотворение: «…Они так установлены/Вытянуты горгульи шеи/Сидящая на корточках задумчивость с рвущимся с уст криком…»

Они ходили в Сен-Шапель подивиться ослепительному блеску голубого дымчатого стекла. Они ходили в Музей Родена и частенько наведывались в Лувр, но, прежде чем они вплотную занялись походами по музеям, Аллен свалился с азиатским гриппом и почти две недели провел в постели с сильным кашлем, принимая снотворное, чтобы поспать и успокоиться. У них кончились деньги, их спас чек на десять долларов, который прислал отец Аллена, и те деньги, что они взяли взаймы у подруги Грегори. Тут подоспела и ежемесячная пенсия Питера из Общества вышедших в отставку военных, так что за номер они заплатить смогли. Питера уволили из армии за психическую неустойчивость, он называл свою пенсию «деньгами сумасшедшего».

Радость Питера от прогулок с Алленом по Парижу была омрачена новостями, которые сообщила мама о его брате Лафкадио. В его семье люди страдали душевными расстройствами, а старший брат Юлиус находился в клинике для душевнобольных. Младший брат Лафкадио часто вел себя странно, но Питер был убежден, что его не нужно помещать в клинику. Пока они жили в Сан-Франциско, Аллен с Питером приглядывали за Лафкадио и прошлым летом взяли его с собой в Мехико, но Лафкадио знал, что ему вряд ли когда-нибудь разрешат выехать за пределы Штатов. Когда Аллен и Питер отправились из Нью-Йорка в Танжер, Лафкадио вернулся обратно в Ньюспот, на Лонг-Айленде, где стал жить с мамой и сестрой-близняшкой Мэри. Раз в июле он предпринял попытку жить самостоятельно и снова переехал в город к бывшей подружке Аллена Элизе Коуэн, которая жила на Четвертой Восточной улице, но это не помогло, а Элиза, которая сама не отличалась крепким душевным здоровьем, отправилась на Западное побережье.

Лафкадио вернулся домой, в перестроенный курятник, в котором жила семья Орловски, но его мать Кэтрин решила, что ей трудно с ним управляться. Как-то во время спора он ударил ее, а она в отместку кинула в него большую металлическую открывалку, распоровшую ему руку до кости. Питер боялся, что Лафкадио закончит свои дни в клинике для душевнобольных вместе с Юлиусом, и решил, что он должен вернуться и приглядывать за своей безумной семейкой: защищать мать и сестру, быть старшим братом Лафкадио, постараться забрать Юлиуса из Центрального госпиталя Айслипа, где к тому времени тот провел уже шесть лет. Аллен вспоминал, что как-то в конце ноября Питер проснулся в слезах и сказал: «Юлиус в клинике, я не могу просто оставить его там и наслаждаться жизнью здесь, слоняться по миру, забавляя себя. Я уже почти год не был дома».

Но у Питера с Алленом не хватало денег, чтобы оплатить проезд Питера на пароходе, правда, Керуак был должен Аллену 225 долларов, он одолжил у Аллена его сбережения, когда тот служил в торговом флоте, чтобы добраться до Танжера. Теперь же, когда «В пути» отлично расходился, Джек ждал чека на большую сумму и, хотя и знал о проблеме Питера, не хотел посылать деньги Аллену, потому что боялся, что сам окажется на мели прежде, чем дождется денег. В своих письмах он продолжал, крайне раздражая Аллена, говорить о деньгах, но так и не послал их. В своем последнем письме он сказал Аллену, что заплатит ему в январе, когда придет следующий чек. Питер отправился в посольство Соединенных Штатов, чтобы просить о ссуде. Они снабдили его письмами к нужным людям, но предупредили, что вся процедура может занять несколько месяцев.