Читать книгу "Анна Леопольдовна - Игорь Курукин"

Датский ученый Педер фон Хавен в 1735 году явился свидетелем происшествия на праздновании именин императрицы: «…одна ракета упала в окно дворца, где стояли рядом принцессы Анна и Елизавета, и одна из принцесс пострадала от разбитого стекла». Он же в следующем году писал о их участии в свадьбе дипломата Кейзерлинга с фрейлиной императрицы: «Обе принцессы — Елизавета и Анна — вели невесту. Обряд бракосочетания совершал самый старый немецкий пастор. Когда он произносил слово и когда пели, принцесса Анна была очень тиха, набожна и благоговейна. Принцесса же Елизавета была весела, переменчива и во время венчания более применяла свои глаза, нежели уши. Она, казалось, смеялась над голосом немецкого пастора, о котором его прихожане говорили, что он в юности сорвал голос».

«…Елизавета и Анна выглядели весьма изящными и обе были очень красивыми», — отметил присутствие принцесс на экзерциции гвардейского полка в сентябре 1737 года шотландский врач Джон Кук52. А француз Шетарди сообщил, что Анна Леопольдовна «такого же характера, как и ее тетка, и старается подражать ей во всём».

Кажется, юная Анна в глазах зевак успешно выдержала сравнение с признанной красавицей Елизаветой. Но племянница императрицы всё же была первой из двух равных. Шетарди в 1739 году докладывал, что при определении порядка его визитов к принцессам Остерман заявил: официальное положение Анны Леопольдовны и цесаревны Елизаветы Петровны одинаково, однако «принцесса Анна настолько дорога для царицы, что всё, относящееся к ней, затрагивает непосредственным образом ее царское величество, которая смотрит на эту принцессу как на свою дочь».

Что же касается замужества племянницы, то, возможно, царица засомневалась в правильности своего выбора и решила не настаивать — вопрос о браке на некоторое время исчез из посольских реляций. Но государыня не отменила своего выбора — она лишь решила подождать, пока молодые привыкнут друг к другу, а инфантильный принц возмужает и станет для невесты более привлекательным.

Получилось, правда, наоборот. Антон Ульрих вел себя примерно: исправно учил русский язык, читал «нравоучительные книги» и набирался воинского опыта. А вот юная принцесса, постигавшая придворные науки, неожиданно обнаружила женский темперамент, обратив неподобающее внимание на саксонского посланника, графа Морица Динара. Выяснилось, что Анна Леопольдовна проводила время наедине с Динаром, а мадам Адеркас не только не препятствовала этим свиданиям, но и поощряла увлечение воспитанницы, которая теперь стремилась избегать Антона Ульриха и давала понять, что он ей не слишком приятен.

Пришлось принимать меры. Рондо отметил, что 20 июня 1735 года кабинет-министры лично повелели мадам Адеркас покинуть и дворец, и Россию. С помощью офицеров гвардии, тащивших ее багаж, проштрафившаяся воспитательница была отправлена в Кронштадт и в тот же день выдворена на почтовом корабле в Любек; в качестве компенсации ей выдали 2900 рублей53. Камер-юнкер принцессы Иван Брылкин поехал в другую сторону — в казанский гарнизон. Думается, Елизавета вполне понимала чувства «сестрицы» — ее вольная жизнь в Александровской слободе закончилась в 1731 году, когда ее милого Алексея Шубина отправили в Сибирь, а сама она по требованию грозной царицы вынуждена была пребывать при дворе.

Проказника-графа не то что в Сибирь, но и обратно в Саксонию просто так выслать было невозможно — все-таки он являлся официальным посланником иностранного и к тому же дружественного государства. Кажется, его роман с принцессой был платоническим, но в дипломатических кругах он породил волнение: спустя почти два года (в марте 1737-го) специально разведывавший его обстоятельства резидент Рондо докладывал в Лондон, что «ничего преступного между ними не происходило»54.

Но и слухов было довольно. В раздражении Анна Иоанновна писала начальнику Тайной канцелярии А. И. Ушакову: «А знаете вы причину бывшей гофмейстерины Адеркас с Ле-нартом (Линаром. — И. К.), а мы известны, что та корреспонденция продолжалась через Ленарта, и в ту пору надлежало бы, что[б] он был взят оттудова, а для важных резонов, о чем вы сами знаете, отложено было. А ныне, кажется, лутчего способа нет, что указ послать к Кейзерлингу (русскому послу в Саксонии. — И. К.), чтоб он старался добрым и тайным образом, чтоб он (Линар. — И. К.) больше не был прислан». Правда, чтобы не повредить отношениям с Августом III, следовало сделать вид, что Динаром в Петербурге были довольны: «…нам очень было [бы] приятно, ежели король ему какую милость явно покажет»55.

План удался: Линар отправился в Дрезден и обратно не вернулся — до поры. Сам Бирон просил саксонский двор более не присылать соблазнителя в Россию. К сожалению, мы не знаем, каковы были достоинства графа; но его брат, прибывший в Петербург в 1749 году в качестве датского посланника, производил на дам неизгладимое впечатление. «Он был статен, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с белым, как у женщины, цветом лица; говорят, он так холил свою кожу, что ложился спать не иначе, как намазав лицо и руки помадой, и надевал на ночь перчатки и маску. Он хвастался тем, что имел восемнадцать детей, и уверял, что всех кормилиц своих детей приводил в положение, в котором они вторично могли кормить. Этот граф Линар, такой белый, носил датский белый орден, и у него не было другого платья, кроме самых светлых цветов, как, например, голубого, абрикосового, сиреневого, тельного цвета и проч., хотя в то время на мужчинах еще редко можно было видеть такие светлые цвета», — описывала этого кавалера тогдашняя супруга наследника российского престола, будущая императрица Екатерина И56.

«Принцесса была молода, а граф — красавец» — так прокомментировал эту придворную драму резидент Рондо, внимательно наблюдавший за наследницей русского престола. Понятно, что 33-летний блестящий дипломат-придворный был в глазах шестнадцатилетней девушки куда привлекательнее, чем замухрышка-принц. Ее увлечение было, по-видимому, искренним и сильным — судя по тому, что роман с Линаром имел продолжение после смерти тетки-императрицы. Но при ее жизни подобных приключений больше не было — за принцессой пристально следили. Правда, едва ли вынужденная добродетельность пошла барышне на пользу. «Принудительная жизнь, которую Анна Карловна вела с самых нежных лет, тщательный надзор за всеми поступками ее и позволение видеться только с некоторыми известными особами сделали ее задумчивой и поселили в ней такую наклонность к уединению, что по вступлении в правление государством тягостно было для нее принимать к себе разных [лиц] и являться в больших собраниях двора» — так оценил последствия ее придворного воспитания неизвестный автор примечаний на записки Манштейна57.

Не случайно Бирон прохаживался (хотя на следствии в том и каялся) насчет того, что принцесса «каприжесна или упряма», и уверял, будто бы она заявляла: «Как де мне каприжесной или упрямой не быть, ибо мои родители оба каприжесны», — а то и высказывала желание «министров и генералов в воду побросать». А ведь ей, необъявленной, но очевидной наследнице императрицы, подобало действовать как раз наоборот: вникать в подробности официального дворцового порядка и закулисных интриг, привлекать сторонников, выяснять скрытые мотивы поступков окружающих (и не только вельмож, но и фигур второстепенных), их привычки, связи. Постижение искусства править требовало воли, настойчивости, умения привлекать к себе людей, наконец, расходов.