Читать книгу "Джойс - Алан Кубатиев"

Эпизод завершил выпускной год Джойса, через месяц он заканчивал университет, но особенного рвения в подготовке к экзаменам не проявлял. Академическая карьера перестала его привлекать, и более или менее заметного результата он добился только по латыни — второй результат выпуска. Но английские эссе того времени пока что еще весьма поверхностны и, увы, напыщенны. Джойс, как и множество молодых литераторов того времени, подражал Джону Рескину, на смерть которого в 1900 году откликнулся уже куда более интересным текстом — «Венком из дикой оливы». Немногое, что стоит внимания в тогдашних текстах Джойса, — это его ненависть к любому принуждению, особенно по отношению к искусству, которую он сохранит всю свою жизнь.

Со времени поступления Джеймса в университет его семья все наращивала скорость движения вниз; это было видно даже в переездах. С 1898 по 1900 год они переезжали пять раз, и каждый раз это было все более неприглядное жилище. В «Портрете…» Джойс описывает дом в Фэйрвью, на Ройял-террейс, 8, смежный с монастырскими постройками. Сквозь общую стену доносились вопли сумасшедшей монахини. После 1901 года они перебрались еще дальше, за Северную окружную дорогу, на улицу Глендарифф-Пэрэйд, 32. Еще в Бельведере одноклассники спрашивали Джойса, почему это они так часто переезжают. Теперь единственной защитой от снобов для него стало интеллектуализированное презрение. Отцу его пришлось выучиться всем тонкостям обращения с домовладельцами; он искусно уклонялся от выселения за неуплату, предупреждая его экстренными переездами или предлагая съехать в обмен на расписку об уплате, экономя домохозяину расходы на разбирательство. Обычно хозяева соглашались, и Джон Джойс успевал перебраться на другую квартиру, убеждая нового домохозяина с помощью расписки в своей платежеспособности — мало ли какие временные затруднения бывают у джентльменов! Потом все повторялось.

Следующий учебный год стал для Джеймса решающим. В октябре 1899 года он предложил прочесть на январском заседании Литературно-исторического общества доклад «Драма и жизнь». Общество, как и сам колледж, было созданием Ньюмена — существует оно, кстати, и по сей день. Некоторое время оно бездействовало, затем Скеффингтон добился его возрождения и стал его новым лидером и главным вербовщиком. Потом к нему присоединился Кеттл. Руководство колледжа не поощряло открытых политических дискуссий, и обычно темы были социальными либо чисто литературными. Джойс активно участвовал в обществе, особенно в год учебы на подготовительном отделении, его выбрали в исполнительный комитет общества и едва не сделали казначеем. В январе 1899 года Джойс и Кеттл участвовали в качестве «отрицателей» в диспуте «Последняя декада XIX века — последняя степень падения английской литературы». Месяцем позже, в феврале, Хью Бойл Кеннеди, жеманный молодой человек (Джойс язвил, что лицом он похож на хорошо отшлепанную детскую попку; позже он стал министром юстиции в Ирландском свободном государстве[17]), прочел доклад «Военная машина как государственная необходимость». Джойс атаковал доклад, с жестокой иронией переведя восемь степеней блага в военные термины. Потом в «Улиссе» появится список «британских блаженств» — все на «Б»: «Веег, beef, business, bibles, bulldogs, battleships, buggery and bishops»[18] — очень похоже на перепев тогдашних сарказмов.

Возможно, его также раззадорил доклад Артура Клери — очень неглупого и остроумного студента, впоследствии ставшего ярым националистом. Но в тот раз его доклад назывался «Театр и его образовательная ценность». Дискуссия была довольно серая, однако Джойсу не под силу было упустить такой повод. Ведь Клери упомянул о «признанном всеми вырождении современной сцены» и добавил к этому, что «Генрик Ибсен — это зло»; потом расхвалил древних греков и, размахивая «Макбетом» как аргументом, ратовал за возрождение шекспировского театра. «Полагаю, что для влияния на нас и нашего развлечения достойным итогом деятельности театра должно быть возвышение», — утверждал Клери. Тут Джойс не мог согласиться ни с чем. Он разгромил доклад, а его горячая поддержка Ибсена возбудила такой же горячий спор среди студентов, которые Ибсена не читали. Отголоски докатились даже до матушки Джеймса; в «Стивене-герое» она стыдливо задает вопрос, хороший ли писатель этот Ибсен. Сын немедленно принес ей почитать несколько его пьес, и она выдержала проверку на удивление хорошо, согласившись, что Ибсен во всяком случае никак не аморален. Даже Джон Джойс, удивленный тем, что его жена взялась за чтение едва ли не впервые со дня свадьбы, начал читать пьесу «Союз молодежи», но вскоре отложил, успокоив себя, что Ибсен скучен до безопасности.

Джойс тщательно разрабатывал мысли для «Драмы и жизни». Большинство его эссе того времени связано с драмой, со Станислаусом он обсуждал свои аргументы, а тот на удивление толково возражал. Когда он закончил свой доклад, то передал его аудитору общества, тому же Клери, который показал его ректору. Отец Дилэни отказал Джойсу в разрешении выступить.

Так состоялось первое столкновение Джойса с цензурой после школьных времен, когда мистер Дэмпси обнаружил в его тексте примеры ереси, и он немедленно явился к ректору с протестом. Дилэни, такого никак не ожидавший, сбавил запрет до замечания, что доклад слишком умаляет этическое содержание драмы, но Джойс защищался знаменитым доводом Фомы Аквинского о прекрасном, которое суть то, что вызывает у нас удовольствие. Ректор решил не настаивать на своих возражениях, но несколько самых ортодоксальных студентов явно натаскали на травлю Джойса.

Чтобы прочнее обосновать собственное высокое мнение о своей же работе, Джойс написал редактору «Фортнайтли ревью» У. Л. Кортни и храбро поинтересовался, не нужна ли ему обзорная статья о творчестве Ибсена. Кортни ответил в тот самый день, когда назначено было чтение доклада: статья ему не нужна, однако рецензию на новую пьесу Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» он бы взял. Слегка взбодренный ответом, Джойс отправился в Физический театр читать свой доклад — это было 20 января 1900 года. Профессор Магеннис, заметивший его еще со времен конкурсных экзаменов, был рецензентом. Джойс прочел свой доклад. Это было, как вспоминал Станислаус, «достаточно бесстрастно»; а сам автор в «Стивене-герое» описал все так: «Он читал тихо и отчетливо, облекая весомость мысли или выражения в тихую и безобидную мелодию, и произнес заключительные фразы с металлической отчетливостью».

Мелодию автор действительно попытался подобрать успокаивающую и недвусмысленную. Начал он с греческой драмы: Клери счел это обычной данью традиции, но Джойс говорил о ней, как о том, что было убито сценической условностью. Следующая великая драма, шекспировская, тоже умерла, став просто «литературой в диалогах». Другие драматурги, предшествующие современным, Корнель, Метастазио, Кальдерон, разрабатывали инфантильное жонглирование сюжетом, и воспринимать их всерьез нельзя. Как говорил Верлен: «Все прочее — литература». Джойс явно держал в уме этот суперкороткий тезис, обсуждая драму как нечто, не смешиваемое с литературой. Литература имеет дело с личными отклонениями в преходящих условиях, тогда как драма — с неизменными законами человеческого бытия. Парадоксально, но именно современные драматурги «восприняли то, что извечно, и по-настоящему заинтересовались этим. Мы должны очистить мозги от ханжества, — говорил Джойс, раздражая патриотов среди слушателей, — будем вести критику как свободные люди, как свободная раса…»