Читать книгу "Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее"

Красота и желание: он встревожен чувствами, которые вызывают у него ноги этих мальчиков, неиспорченных и совершенных. Что еще можно сделать с ногами, кроме как пожирать их взглядом? Чего именно он желает?

Нагие скульптуры в «Детской энциклопедии» действуют на него так же: Дафна, которую преследует Аполлон, Персефона, похищенная Аидом. Это вопрос формы, совершенства формы. У него есть представление о совершенном человеческом теле. Когда он видит совершенство, запечатленное в белом мраморе, то ощущает внутренний трепет — разверзается пропасть, он на краю, откуда можно упасть.

В конце концов, из всех секретов, отделяющих его от остальных, это, наверно, самый худший. Он единственный из мальчиков, в ком есть это темное эротическое течение, среди всей этой невинности и нормальности он единственный, кто томится желанием.

Однако язык мальчиков-африканеров, африкаанс, невероятно грязный. Они говорят такие непристойности, что ему далеко до них: произносят fok, и piel, и poes — односложные слова, перед тяжестью которых он в испуге отступает. Как они пишутся? Пока он не сможет их написать, ему не удастся укротить эти слова в своей голове. Пишется ли fok с «v», что сделало бы это слово более почтенным, или с «f», отчего оно бы стало по-настоящему диким, первобытным, не имеющим предков? В словаре ничего не сказано, там этих слов нет, ни одного.

Затем есть еще gat и poep-hol и аналогичные слова, которыми перебрасываются, желая оскорбить, — их силу он не понимает. Зачем соединять заднюю часть тела с передней? Какое отношение к сексу имеют слова типа gat, такие тяжелые, гортанные и черные, к сексу с его мягким, заманчивым «с» и загадочным конечным сочетанием «кс»? Он с отвращением отворачивается от слов, связанных с задом, но продолжает биться над значением effie и FL — он никогда не видел эти вещи, но они каким-то образом имеют отношение к общению мальчиков и девочек в средней школе.

И однако он отнюдь не пребывает в неведении. Он знает, как рождаются дети. Они выходят из маминой попы, аккуратные, чистые и беленькие. Так сказала ему мама несколько лет назад, когда он был маленьким. Он безоговорочно ей верит. Для него предмет гордости, что она рассказала ему правду о детях так рано, когда других детей еще потчевали ложью. Это знак просвещенности их семьи. Его кузен Жуан, который младше его на год, тоже знает правду. А вот отец смущается и ворчит, когда заходит речь о младенцах и о том, откуда они появляются, однако это лишь еще одно доказательство невежества семьи отца.

Его друзья излагают дело иначе: якобы младенцы выходят из другой дырки.

Теоретически он знает о другой дырке, в которую входит пенис и из которой выходит моча. Но нелогично, чтобы дети появлялись из этой дырки. В конце концов, младенец формируется в животе — следовательно, логично, чтобы он выходил через попу.

Поэтому он ратует за попу, а его друзья — за другую дырку, poes. Он совершенно убежден, что прав. Это вытекает из доверия, существующего между ним и мамой.

8

Они с мамой пересекают площадь возле железнодорожной станции. Хотя они идут вместе, он не держит ее за руку. Он, как всегда, в сером: серая фуфайка, серые шорты, серые гольфы. На голове — темно-синяя кепка со значком Вустерской начальной школы: горный пик, окруженный звездами, и девиз PER ASPERA AD ASTRA[10].

Он просто мальчик, идущий рядом с мамой, и снаружи, вероятно, выглядит совершенно нормальным. Но он видит себя жуком, суетливо описывающим вокруг нее круги, носом в землю, суча руками и ногами. Вообще-то он весь в движении, и ему нет покоя. Особенно мечется разум, подчиняясь его нетерпеливой воле.

На этом месте раз в год цирк раскидывает свой шатер и ставит клетки, в которых на вонючей соломе дремлют львы. Но сейчас это просто красная глина, твердая, как скала, на которой не растет трава.

В это ясное, жаркое субботнее утро здесь есть и другие прохожие. Один, мальчик его возраста, пересекает площадь по диагонали. Увидев его, он сразу чувствует, что тот будет иметь для него огромное значение — не сам по себе (возможно, он никогда его больше не увидит), а из-за мыслей, которые роятся в голове, вырываясь, точно рой пчел.

В этом мальчике нет ничего необычного. Он цветной, но цветных видишь повсюду. На нем такие короткие штаны, что они натягиваются на аккуратных ягодицах, и стройные бедра цвета коричневой глины почти обнажены. Он босой, его подошвы, вероятно, такие твердые, что даже если бы он наступил на duwweltjie, колючку, то лишь слегка замедлил бы шаг и, нагнувшись, отбросил ее.

Есть сотни таких мальчишек, тысячи и тысячи девчонок в коротких платьицах, которые выставляют напоказ свои стройные ноги. Ему бы хотелось, чтобы у него были такие же красивые ноги, как у них. С такими ногами он бы проплывал по земле, как этот мальчик, едва касаясь.

Мальчик проходит в нескольких шагах от него. Он поглощен своими мыслями и не смотрит на них с мамой. Его тело так совершенно и неиспорченно, как будто только вчера вылупилось из скорлупы. Почему вот такие дети, мальчики и девочки, которым не нужно ходить в школу, которые вольны бродить вдали от пристального родительского взгляда и делать со своим телом все, что им вздумается, — почему они не собираются вместе на праздник сексуальных восторгов? Быть может, ответ заключается в том, что они так невинны, что не ведают, какие удовольствия им доступны, — и только темные и порочные души знают такие секреты?

Вот к чему всегда приводят вопросы. Сначала они ходят кругами, но в конце непременно собираются вместе и указывают на него пальцем. И всегда именно он дает толчок этим мыслям, они вечно выходят из-под контроля и обвиняют его. Красота — это невинность, невинность — неведение, неведение того, что существует наслаждение, наслаждение — это вина, он виновен. Этот мальчик, с его свежим, нетронутым телом, невинен, тогда как он, весь во власти своих темных желаний, виновен. Фактически он пришел по этому длинному пути к слову извращение, с его темным трепетом, с загадочным «з», которое может означать что угодно, после которого — безжалостное «р» и, наконец, мстительное «н». Тут не одно обвинение, а целых два. Два обвинения перекрещиваются, и он в точке их пересечения, на мушке. Потому что тот, из-за кого ему сегодня предъявлено обвинение, не только легок, как олень, и невинен (в то время как сам он темен и виновен) — он еще и цветной, а это значит, что у него нет денег, что он живет в лачуге и ходит голодный, значит, что, если мать сейчас окликнет его: «Мальчик!» — и помашет рукой (а она вполне способна это сделать), он остановится, подойдет и сделает то, что она скажет (например, понесет ее корзинку с покупками), а в конце примет монету в три пенса в сложенные ладони и будет за это благодарен. А если он разозлится на мать и позже все ей выскажет, она просто улыбнется и скажет: «Но они же к этому привыкли!»

Итак, этот мальчик, который всю свою жизнь бездумно следовал путем естественности и невинности, бедный и поэтому хороший (какими всегда бывают бедные в сказках), стройный, как деревце, и быстрый, как заяц, и с легкостью победил бы его в состязании на быстроту ног и ловкость рук, — этот мальчик, который является для него живым упреком, тем не менее ниже его по положению, так что он сутулится, опуская плечи, и больше не хочет смотреть на этого мальчика, несмотря на его красоту.