Читать книгу "Сегодня – позавчера. Испытание огнем - Виталий Храмов"

– На эту тему я с вами разговаривать не буду.

– Ваше право. Мы уговорились. Но позвольте полюбопытствовать, почему?

– Я понял, что вы кое-что уже знаете о нашей лесной находке?

– Очень многое знаю. Более того, для этого я и здесь.

– Ну, вот. Карты и открыты. О нём я не буду с вами разговаривать.

– Почему?

– А я вас не знаю. Знания о будущем – великая сила. И от того, в чьих руках окажется, зависит это будущее.

– Как зависит будущее?

– Будущего нет. Оно изменчиво. Есть неодолимые предпосылки, есть случайность, которая эти предпосылки способна перевернуть наизнанку. И от каждого из нас каждую секунду зависит, каким будет будущее.

– Получается, что добытые вами сведения бесполезны?

Я пожал плечами. Кельш постучал пальцами по столу, задумавшись.

– Со мной вы не будете разговаривать. А с кем будете?

– С тем, кому смогу верить. В ком уверен. И буду уверен, что человек этот не обратит полученные знания против моего народа. Там и так всё беспросветно. Но всё можно изменить. Исправить уже не выйдет, а вот избежать ошибок – возможно.

– И нагородить новых. А в ком вы уверены?

– В Сталине, Берии.

Кельш рассмеялся:

– Да, от скромности ты не умрёшь. А кроме них?

– Я не буду больше с вами разговаривать. Время уходит. Двадцать девятого января случится непоправимое, и ничего уже будет не исправить. Тридцатого можете этими сведениями подтереться. Я всё сказал. До свидания.

Но следователь не уходил. Он в задумчивости крутил большими пальцами.

– Двадцать девятого. Покушение на Лаврентия Павловича. После – ничего не исправить. Почему такое значение для вас представляет именно Лаврентий Павлович?

– Так вы знакомы с записями? А зачем тогда спрашиваете? Чем война закончится?

– И он может это изменить?

– У вас есть под руками другой управленец такого же уровня, способный справиться с подобными задачами? И не с одной, а с неподъёмным комплексом проблем? Если есть – никаких проблем, ваше дело. Я только не пойму, зачем я вам? Отпустите меня воевать. Я умею молчать. Я там буду изменять будущее в свою пользу, насколько сил хватит. Пока не убьют. Или пристрелите сейчас, мне – до лампочки. Я не идиот, хоть и контуженый. Я знаю, что с системой бороться бесполезно.

Кельш ещё посидел, глядя сквозь меня, потом слегка хлопнул ладонями по столу, попрощался, ушёл.

Узник (1942 г.) В пыточной

Целый день меня никто не трогал. Всё было как обычно. Трёхразовое питание, пачка неплохих папирос, тренировки. Нога сгибалась только наполовину, но вес тела держала исправно. Левая рука также почти не работала, но правая стала возвращать себе былую скорость и ловкость.

А потом не принесли ни завтрака, ни курева. Козлы. За сутки никто ни разу не открыл двери.

На следующий день дверь открылась:

– На выход. Руки за спину. Лицом к стене.

– И как ты это себе представляешь? Не видишь – рука на привязи?

– Не разговаривать! Другую руку за спину.

Привели меня в маленькое помещение, которое я сразу окрестил пыточной. Обстановка соответствовала. За массивным столом сидел плотный коротышка с заплывшими злобными глазами и набитыми костяшками пальцев. Видно, что из палачей вылез. По его позе было видно, что он при ранге и должности, но гимнастёрка не имела знаков различия. Шифруется? Рядом стояли двое мордоворотов.

Меня посадили на стул. Массивный такой, основательно-тяжёлый, без обивки. Конвоир вышел.

– Ну? – спросил меня «палач».

– Не запряг! Ты представился бы для начала.

– Дерзкий? Это мы из тебя быстро выбьем, – пообещал коротышка, прищурившись, как кот, увидевший мышь.

– Выбьешь? – я рассмеялся. – Напугать пытаешься? Слышь, ты, мурло! Ты танки немецкие вблизи видел? Под ними был? Под бомбёжкой «лапотника» был? Ты меня испугать пытаешься? А вот хрен ты угадал!

Я орал на него. Он едва кивнул. Мордовороты пошли на меня. То, чего я и добивался.

Идиоты! Они меня даже не связали! А я уже достаточно разозлился, чтобы впасть в состояние изменённого сознания, которое я называл яростью. Только в этот раз ярость сопровождалась сильной болью и сильным жжением в затылке.

Не вставая со стула, я пнул одного мордоворота – правого – ногой под коленную чашечку, скользнул со стула вправо, за него, согнувшегося, опустил локоть ему на затылок, отправляя в бессознательный полёт лицом на угол стула. Другой мордоворот очень удивился моей прыти, но пёр на меня. Когда он переступал через поверженного товарища, я скользнул к нему в упор, подныривая под удар, подтолкнул его руку, от чего его развернуло, ударом ноги в сгиб колена осадил его, потом локтём так же сверху добавил. Только в лицо, так как падал он на спину.

Он ещё не упал, а я уже перешагивал через него, подошёл к столу, открытой ладонью ткнул «палача» в нос и отобрал наган из поднимающейся от кобуры руки. Наган я схватил за ствол, не размахиваясь опустил его рукоятью на кисть левой руки «палача», которой он упирался в стол. Хруст. Он не взвыл – уже был без сознания от удара в нос, начал падать на стол. Я помог – положив ладонь на затылок, увеличил скорость встречи его медного лба и дубовой столешницы.

Всегда в ярости время для меня замедляется. Я знал, что это невозможно, что это мои реакции и активность мозга так возрастают, но выглядело это, будто в замедленном кино. В ярости нельзя находиться долго – сил и энергии не хватит. Можно перегореть, как лампочка при перегрузке. Я стал успокаивать себя, сел на стул. Жжение в затылке ослабло.

– Конвой!

Дверь распахнулась, вбежали двое с наганами (я гляжу, любят в этой организации револьверы больше, чем пистолеты).

– Вы зачем меня привели? Смотреть на гладиаторские бои? Мне не интересно. Отведите меня обратно в камеру!

– Что тут произошло?

– Откуда я знаю? Они стали бить друг друга.

– Это почему это?

– Я тебе что, психиатр, что ли? Откуда я знаю?

Меня отвели на место. Всё вернулось на круги своя. Принесли поесть, папиросы, газету. От двадцать седьмого января сорок второго года. Эх-хе-хе! Мало оказалось довести я-два, донести его записи до своих. Надо было как-то до Берии добраться. А это сложнее, чем по тылам немца пройти. И ранение это, чуть не добившее меня, не вовремя. Не будь я ранен, может, и сумел бы всё сделать. А теперь сиди и уповай, что Парфирыч и этот разговорчивый Кельш окажутся сторонниками Берии, а не в обойме заговорщиков.

Ведь Берию никто не любил. Все его боялись. Он проворачивал грандиозные дела с наивысшей скоростью и эффективностью. С соответствующей и неизбежной жестокостью и бесчеловечностью. За что его любить? Он умел использовать не только сильные стороны людей, но и чувствительно прихватить за слабости. Недругов у него хватало. А уж как они после смерти Сталина на нём оторвались! Мало, что сместили, оклеветали, уничтожили, имя его в такой грязи вываляли, что и не видно ничего настоящего. Даже в двадцать первом веке мало что известно о лучшем кризис-менеджере двадцатого века.