Читать книгу "Андеграунд - Сергей Могилевцев"

Они смотрели на меня во все глаза, ожидая моей реакции, и на губах у них заранее играла улыбка презрения, и даже глумления. Они заранее знали, что я уже почти сдался, что они уже почти приручили меня и сделали таким же, как сами, сытыми, нормальными, успешными, и до ужаса пошлыми. Они видели мою растерянность, и им очень хотелось смеяться. Рты их растягивались в припадке неудержимого смеха, и они уже не могли контролировать себя. Они безудержно хохотали, они хватались за животы, они растягивали в стороны свои сытые рты, они хватались руками друг за друга, показывали на меня пальцами, падали на пол, и катались по комнате, не имея сил подняться на ноги. Для них это был бесплатный цирк, бесплатное развлечение, и они были безмерно благодарны хозяйке дома за эту возможность увидеть растерянность и унижение такого падшего существа, как я. Я весь задрожал, и покрылся холодным потом, чувствуя, как щеки мои опять заливает лихорадочный туберкулезный румянец.

– Да, я урод, – сказал я им, – я отверженный, таким меня создала природа. И я никогда не стану другим. Я никогда не стану таким, как вы, потому что я вас презираю, и не хочу становиться одним из вас. Вы напрасно, Вера Павловна, работали над этим портретом, вложив в него все свое мастерство, пытаясь разгадать тайну моей души. Слишком много тайн в моей душе, Вера Павловна, чтобы ее можно было разгадать с помощью одного портрета. Для этого, очевидно, не хватило бы и всех портретов, висящих в Третьяковской галерее. Вы увидели во мне урода, сидящего в московском метро, и оплевывающего семечками пассажиров, и вы попытались сделать его таким же, как все, таким же, как вы сами, лишив его тем самым его тайны и его силы. Вы сейчас смеетесь над этим уродом, думая, что у него нет иного пути, как становиться таким же, как вы, и всю жизнь после этого вымаливать у вас прощение за свое былое уродство. Но вы глубоко ошибаетесь, потому что я никогда не буду этого делать. Место уродов среди уродов, а место таких, как вы, среди вас. Я глубоко всех вас ненавижу и плюю на этот ваш смех, потому что вы не надо мной смеетесь, а над собой смеетесь. И не на мой портрет вы сейчас смотрите, а на свой собственный. И поэтому я не буду его с собой забирать, а оставлю вам, чтобы вы могли посмотреть на него как можно больше, пока не испугаетесь настолько, что или спрячете его подальше, или сожжете в печи. Прощайте, надеюсь, что больше никогда не увидимся. Прощайте и вы, Вера Павловна, простите, что не оправдал ваших надежд!

Я произнес этот монолог в состоянии полубезумия, чувствуя, что еще немного, и я потеряю сознание, упав на пол к ногам Веры Павловны, после чего она приведет меня в чувство, и я уже навсегда стану ручным, и уже не смогу вернуться назад. Глаза мне заливал пот, и я видел их лица, словно сквозь струи дождя, все тело дрожало, щеки горели нестерпимым огнем стыда и отчаяния, но я все же заставил себя повернуться, и выйти вон.

– Семен, вернитесь, не делайте глупостей, вы будете жалеть об этом всю свою жизнь! – услышал я за спиной голос Веры Павловны.

После этого в дом на Плющихе я уже не ходил.

Глава четырнадцатая

Да, на Плющиху я больше не возвращался, но одновременно я перестал лузгать в метро семечки, и испытывать терпение пассажиров, гордо и презрительно глядя на них. Через это испытание я прошел, и мне теперь требовалось нечто большее. Дело, однако, осложнялось тем, что наступило лето, и мне надо было готовиться к поступлению в институт. Моя родственница Евгения отнеслась к такому моему решению с крайним энтузиазмом, заявив, что я могу жить у нее все время, пока буду сдавать экзамены, а потом мы с ней вместе попробуем выхлопотать мне общежитие. О том, чтобы жить у нее постоянно, речь не шла, да я и сам этого не хотел, потому что жаждал самостоятельности и независимости, и жизнь у Евгении меня угнетала. Мне, кстати, было совершенно все равно, в какой институт поступать, кроме, разумеется, архитектурного и консерватории. Я чувствовал себя одинаково сильным учиться в любом институте, но все же выбрал один, название которого нет смысла упоминать в этих записках. Я спокойно и довольно успешно сдал все экзамены, и был принят, выдержав конкурс в несколько человек, и лишь одно обстоятельство испортило под конец мое настроение. Дело в том, что Евгения, которая уже так привязалась ко мне, что относилась чуть ли не как мать к сыну, была в возрасте, и ей необходимо было искать мужа. Собственно говоря, она этим и занималась постоянно, как я уже раньше писал, встречаясь то с лейтенантами, то майорами, а то даже с подполковниками и полковниками. Однако очень скоро она разочаровывалась в них, и несколько дней плакала, совершенно сводя меня этим с ума, а потом начинала искать снова. Во время моего поступления в институт она нашла себе одного майора, который развелся с женой, и ушел из дома, и которому по этой причине было негде жить. Поэтому он переехал жить к Евгении, и я волей-неволей был вынужден каждый день видеть его. Звали майора Андреем Степановичем, это был высокий и статный красавец, с тщательно подбритыми усиками, в которого Евгения влюбилась без памяти, и который почему-то необыкновенно меня стеснялся. Черт его знает, почему бравый майор, командующий множеством солдат в своей части, должен был стесняться двадцатилетнего, нелепого и неухоженного мальчика, который, к тому же, даже не служил в армии? Возможно, он тоже был влюблен в Евгению, а меня считал ее родственником, у которого должен был просить ее руки, но дело было именно так. Он страшно меня стеснялся, и всякий раз, когда мы сталкивались с ним или на кухне, или у входа в ванну, даже слегка краснел, и говорил какие-то нелепые и неподходящие для момента фразы. Все это раздражало меня ужасно, потому что я видел его насквозь, видел все его ухищрения и уловки, и поставил себе задачей ему помешать. Я, повторяю, видел его насквозь, все уловки этого бездомного майора, которому была нужна Евгения с ее квартирой в центре Москвы. Он просто пользовался тем, что она влюбилась в него, словно кошка, пользовался своей бравой внешностью и своими кошачьими, тщательно подбритыми усиками, которые, как я это видел, сводили ее с ума. Они, эти усики, и меня сводили с ума, тем более, что у меня самого усы и борода росли не очень хорошо, и я возненавидел в майоре больше всего именно эту часть его лица. Я не мог видеть в ванной его бритву, даже не просто бритву, а роскошный бритвенный прибор, в специальном чехле, с множеством позолоченных предметов, который, как я знал, подарила ему Евгения. Главным же и самым ненавистным для меня предметом в этом роскошном бритвенном наборе была такая же позолоченная бритва, которой майор подбивал свои усики. Каждый раз, когда я видел эту его бритву, меня просто всего начинало трясти, я весь покрывался потом, а на щеках у меня опять начинал выступать яркий лихорадочный румянец. Я чувствовал, что если не избавлюсь от бритвы майора, то или сойду с ума, или заболею туберкулезом. Я стал очень нервным, совсем перестал есть, начал худеть, и, наконец не выдержал, дождался, когда они ушли в кино, взял бритву майора, и выбросил ее в мусоропровод. Как только я это сделал, мне стало сразу же легче, и я понял, что сделал именно то, что должен был сделать. В конце концов, проклятый майор мог обойтись временно и без бритвы, или купить себе другую, если она ему так необходима. Однако не тут-то было! Они вернулись домой после похода в кино, майор зашел в ванную, и сразу же обнаружил пропажу своей бритвы. Разумеется, он тотчас же сказал об этом Евгении, а Евгения сразу же обратилась ко мне.