Читать книгу "Приморские партизаны - Олег Кашин"

– И это лучше, чем стрелять, – сказал Химич вслух.

– А? – переспросил Шиша, но Химич уже не ответил, потому что через площадку мемориала к ним шли двое – в темноте совсем как тени, но тени очень узнаваемые, в милицейских картузах и с привязанными к поясу дубинками. Пока они приближались, Химич оценивающе, даже не как президент, а как помещик, смотрел на них – Боже, ну разве это крестьяне? Нет, нет, совсем утопия, только убивать. Двое тем временем подошли к вечному огню.

25

– Все в порядке, жить будет, – врач снял маску и открыл воду в умывальнике, намыливал руки. – Просто потеря сознания из-за асфиксии, вообще ничего не задето, вы зря так переполошились. Это же вы его задушили, да? – весело посмотрел на Альгиса, а сам так и мыл руки. Мыл, мыл, мыл, Альгис молчал.

– Не нарочно, – нашел он наконец подходящий ответ. Врач улыбнулся еще раз.

– Дрались, что ли?

– Да нет, играли, – Альгис сначала сказал, потом подумал. Играли, ага – приволок друга в больницу без сознания и со следами скотча на шее, отличная игра, конечно.

– А, секс, так бы сразу и сказали, – врач закрыл воду. – Секс – уважительная причина. В милицию, я так понимаю, не звонить?

Альгис кивнул, сам подумал – сейчас денег попросит, но врач, видимо, был порядочным человеком, а может, и извращенцем, поэтому версия секса его обрадовала и больше про милицию он ничего не говорил.

– В стационар я его не возьму, смысла нет. Отоспится и встанет, но где-то через сутки. Сутки постельного режима – вы же с этим справитесь? Кстати, вы на машине?

Альгис кивнул – на машине, да.

– Ну вот и отлично, если умрет, обращайтесь. Тем более что он не умрет, – и дальше уже с медсестрой Альгис грузил спящего Пашу в машину, раскладывал сиденье, матерился – ситуация самая глупая, в какую только можно попасть, и ведь не расскажешь никому, так что пускай будет секс. А было на самом деле даже хуже секса – пили у Альгиса в гараже, и Паша сказал вдруг, что боится, что его заберут в ментовку, станут пытать, и он тогда во всем сознается. Альгис сказал, что не надо о таком думать, и что не заберут, но Паша настаивал – заберут! Будут пытать! Сознаюсь!

Решили устроить испытание. Альгис связал Паше ноги и руки, надел на голову пакет из супермаркета, примотал к шее скотчем, а к ногам привязал еще одну веревку, перекинул ее через балку у потолка и начал поднимать Пашу за ноги.

Из пакета, конечно, раздавались всякие крики – Паша кричал «ненавижу» и еще много матом, но испытание есть испытание – Альгис честно закрепил веревку и сел на корточки перед орущим Пашей.

– Сука, сука! – кричал пакет. Альгис думал – ну что за бред. Достал телефон, засек время. Паша орал.

Орал, потом захрипел, потом замолчал. Альгис сначала спокойно («Чувак, ты чего?»), потом в истерике, потом трезвея начал развязывать веревку – развязалась легко, Паша рухнул на пол, не издав ни звука, кроме грохота упавшего тела. Скотч Альгис сдирал с шеи вместе с кожей, Паша был без сознания. Через семь минут были в больнице. И вот как и кому об этом рассказать?

Паша проснулся у Альгиса дома следующим вечером – опухший, страшный. Сразу спросил:

– Сознался?

– Дебил, – успокоил его Альгис; ну в самом деле – как-то глупо все вышло.

26

Шиша так говорил – «мы же не гуманитарии», – что Химич при всем уважении как-то отказывал ему в способности рефлексировать если не вообще, то, по крайней мере, на уровне самого Химича, который хотя бы прожил семь лет в Москве, в музеи ходил, на концерты – а Шиша никуда не ходил, ничего не видел. Но когда они молчали у вечного огня, и когда Химич думал о сельскохозяйственных кредитах для амнистируемых милиционеров, Шиша думал о чем-то похожем – ну ладно, перебьем мы всех ментов (почему-то он относился к происходящему именно так – вот идет процесс, результатом которого будут горы милицейских трупов; никаких конкретных планов у него не было, и он вообще не был уверен, что убьет еще хотя бы одного милиционера, но при этом ему почему-то казалось именно так – процесс только начался и будет еще продолжаться, вот генерала опять же кто-то убил, а сколько еще впереди генералов), и что будет дальше? Наверное, будут девяностые; девяностые – это было детство, и ничего кроме детства о девяностых он сам не помнил и не знал, но этот термин – «девяностые» – был уже из нового времени и значил, что нет никакого государства, нет власти, все сами за себя, побеждает сильнейший, а слабейшему лучше не жить, потому что вся жизнь – это унижение, бедность, голод и много всякого говна. Тоже смешно, но в детстве Шиши не был ни голода, ни унижений, родители преуспевали, но и у одноклассников, видимо, тоже как-то преуспевали, потому что мажором Шиша не чувствовал себя никогда, да и не был им – он помнит, что все жили примерно одинаково, ели одинаковые бананы и носили одинаковые турецкие свитера с надписью «Бойз». На первом курсе преподаватель-коммунист как-то заговорил о том, что страна лежит в разрухе, все плохо, народ голодает, и кто-то неуверенно ему возразил – не видел, мол, чтобы кто-то голодал. Преподаватель, наверное, сам не видел и точно сам не голодал, потому что он еще более неуверенно ответил, что ладно, наш-то край морской, а вот в республике Коми люди жмых едят, и надо же ему было выбрать республику Коми, потому что на курсе был мальчик именно оттуда, причем даже не из Сыктывкара, а откуда-то из деревни, и он тоже сказал, что это неправда, никто там жмыха не ест, и жизнь не хуже, чем в морском краю.

И, наверное, Шиша действительно был недостаточно гуманитарием, потому что того разговора про жмых он не вспомнил, и не вспомнил вообще ни одного собственного впечатления про девяностые, а спокойно продолжил думать, что ладно, убьем всех ментов и начнутся девяностые, и все обрушится к чертовой матери, и, может быть, порт встанет и не будет работы, и не будет ни вот этого вечного огня, ни парада на день победы и на день ВМФ, ни дня города, ни олимпийских побед, ни чемпионата по футболу, ни самой России, которую, видимо, станут растаскивать на куски притаившиеся пока ее враги. На слове «враги» он споткнулся – хорошо, где-то есть враги, значит, у власти в России ее друзья? Вот тот мент Борисюк из вытрезвителя – он России друг? А губернатор – друг? А генерал, которого кто-то заколол осиновым колом – друг? Нет у России друзей, кроме тех людей, которые тихо живут в ней, ходят на работу и, как было написано в том воззвании во «Вконтакте», стараются не встречаться взглядами с милиционерами, если милиционер идет по улице навстречу.

И теперь Шиша тоже увидел две фигуры в милицейских картузах и с дубинками. Они подходили к вечному огню.

27

То ли говорили тихо, то ли конфорка вечного огня слишком шумно горела – Химич слышал только обрывки слов, не успевая достроить их до целой фразы. Распитие, нарушение, протокол, сейчас поедем, святыня, великая победа, – и было уже понятно, что или они нас, или мы их; Химич думал, что если прыгнуть на одного, повалить его в огонь и не давать вырваться, то второго можно даже разоружить – это не страшно и не фантастика, может быть, даже сам отдаст оружие. Но тут встал Шиша: