Читать книгу "Гормон радости - Мария Панкевич"

Попугайчик Кеша улетел из клетки в синее небо к щебетанию птичек. Его принесли истерзанного собакой, я боялась подойти к нему, он был похож на страшное чучело. Вылечить его не удалось. Гошу, купленного взамен, я не любила – вроде бы он тоже улетел.

Вороненка Кэрри загубила старая дура-соседка баба Поля, которая, несмотря на мои мольбы и слезы, запихивала ему в клюв дождевых червей («Я всю жизнь с птицей!»). Ночи были жаркими. Утром труп Кэрри вонял так, что мамаша побрезговала подходить к ящику и заставила нас с братом выкинуть ворону в помойку. Мы плакали, когда несли ящик к мусорке.

Белого крольчонка, которого я очень любила, мать отдала бабе Поле. Следующим летом мне сообщили, что он убежал.

Как-то родители пустили пожить на зиму квартирантку – москвичку, которая торговала бананами на рынке. Она уверяла, что животных любит и охотно приглядит за нашими. Когда же мы через год вернулись на дачу, поняли – женщина не лукавила. Во двор было не зайти – столько там было собак и котов разных пород, окрасов и размеров!

Родители отвели нас к соседке и стали разгонять орду, но животные уходить не собирались. Маленькие скулили и мявкали. Те, что покрупнее, рычали и перепрыгивали обратно через забор, а коты вновь проникали в дом через форточки. Один щен родился прямо за холодильником! Хозяйки же зверинца нигде не было.

Оказывается, кроме зверей наша квартирантка любила крепко выпить и послушать жалобные песни. Не выдержав этой вакханалии, соседи вызвали милицию.

Когда участковый пришел, женщина дверь ему не открыла, но попросила немного подождать. Вскипятив чайник, она вылила его из форточки за шиворот стражу закона. После этого приехало подкрепление. Больше квартирантку никто никогда не видел, а вот звери плодились в геометрической прогрессии и захватили дом.

Почему-то родители всех животных оставили. Мать стала варить им каши, а пахан – материл и пытался дрессировать. Кормежка осуществлялась один раз в сутки, вечером – вероятно, чтобы они ночью не съели нас. Для этого посередине двора ставилась наша старая железная детская ванночка, которую тут же окружали чавкающие морды. Это было поучительнее «Дискавери». Трупы котят, которые иногда оставались после кормежки (собаки перекусывали им горло, чуть что не так), нужно было выкидывать в речку-говнотечку («Ради вас их оставили, сами и убирайте!»). Это было грустно.

Как-то нас отправили за козьим молоком, но бабы Нади дома не оказалось, и мы вернулись чуть раньше. Каков же был наш ужас, когда мы увидели у забора большую машину, людей в масках и защитной одежде – и довольного пахана!

Большую часть котов уже погрузили в машину. «Где они, где, верните!» – рыдала я. «Шапки из них сошьют теперь!» – юморил отец. Собак же ловить живодеры отказались, потому что боялись укусов и травм. Так мы остались с мелкой бешеной рыжей шавкой Джиной, ее матерью, черной вертихвосткой Келли, и огромным псом по кличке Маньяк. Щенят мы с братом отбили, пообещав раздать людям.

Собаки не просто жили у нас во дворе, а разгуливали свободно – иначе бы они просто подохли с голоду. Маньяка как-то я встретила на базаре. Пса обнимал какой-то алкаш, более того – вливал ему в пасть водку. «Моня! А ну домой!» – кинулась я к ним. «Не тронь мою Джессику!» – ответил пьяница. Мама объяснила, что все должны быть свободны, и если нравится Маньяку бегать на рынок – пусть; а нравится синеболу имя Джессика – тоже нехай. Это был важный урок. С тех пор я не ограничиваю никого ни в чем и только наблюдаю, пока не надоест.

Следующим летом случилось чудо – нам через забор подбросили белую ангорскую котеечку, прелесть какую хорошенькую, и мне разрешили ее забрать с собой в город! Я была так невелика и глупа, что окрестила ее Снежинкой.

Мы с кошечкой много играли. Я любила ее купать и сушить феном, она шипела и царапалась, спасая свою шкуру. Еще мы часто слушали кассету Тани Булановой. Под самые любимые песни, вроде «Спи мой мальчик маленький, спи, мой сын», Снежинка отплясывала на задних лапах с моей помощью. Может, из-за Тани, может, из-за меня кошка выросла злобной и похотливой.

Снежинка обоссала все школьные тетрадки, в гимназии от меня воняло кошачьей мочой. На улице в любимую сумку, «Дольче и Габбана» с Апрашки, из-за запаха аммиака вцепилась зубами псина – я до слез перепугалась. Кошка мне быстро надоела.

Еще мне осточертела пьяная рожа отца – он стал кидаться на мамашу, та истерически кричала и замахивалась подсвечником. Мы с братом висли на папкиной футболке и рыдали: «Не тронь маму, не тронь!»

«Сученыши!» – сдавался отец и уползал храпеть.

«Расти, защищай сестру! – учила братика мама. – Был бы у меня брат – сейчас набил бы козлине морду, а так заступиться некому, что хочет, то и творит!»

Однажды я решила проверить, крепко ли спит бухой пахан, и забралась на второй этаж нашей детской кроватки со Снежинкой. Раскачав ее и чуть приподняв, я прошептала: «Прощай, кися моя!» – и изо всех сил кинула ее отцу на лицо. Пока он орал и сдергивал кошку, я улизнула и села с книгой в углу. Пахан выбежал с окровавленной рожей из спальни и понесся прямо на улицу, держа воющее животное за холку.

«Где моя кошка?» – спросила я его через пару дней.

«На дачу к друзьям отвез!» – ответил пахан.

«Ага – на дачу, не ври ребенку! – вмешалась мама. – Вынес небось к помойке да шмякнул кошечку головой о стенку! Только мозги небось и потекли!»

Пахан меня подозревал и допрашивал – где я была, когда прыгнула кошка? Но я молчала, повторить страшную судьбу Снежинки мне не хотелось. Через несколько лет он ушел из семьи к семнадцатилетней любовнице, первокурснице юрфака и своей секретарше, и дома стало намного спокойнее.

Нету тела – нету дела

Из сизого табачного дыма проступает еще один силуэт. Это фигура стриженой старухи, она сидит на своем шконаре, расставив костлявые колени, и постоянно перебирает что-то в бауле. Бабе Шуре лет пятьдесят пять, а выглядит она на все семьдесят. Тощая, высокая, безумный взгляд, печать алкоголизма на лице. Она по сто раз рассказывает сокамерницам свою невеселую историю.

Баба Шура убила соседа. Обнаружил это первым ее сын – он же и сдал мамку милиции заодно с трупом. На суде он был свидетелем обвинения, исправно таскал ей передачи и ходил на свидания. Дали бабе Шуре семь лет лишения свободы, и она ждала этапа в колонию, в «карательный отряд» – так милиция прозвала отряд пенсионерок.

– А почему тебе переписку запретили? – спрашивают ее сокамерницы.

Она тяжело вздыхает и отвечает:

– Косяк за мной на тюрьме!

Оказывается, баба Шура написала сыну письмо, в котором просила выкрасть труп соседа из морга и сжечь.

Это заманчивое предложение она подкрепляла доводом: «Нету тела – нету дела».

Цензор эту дерзкую схему изучила и переписку ей запретила. Над бабой Шурой еще долго смеялась вся тюрьма.

Как-то бабу Шуру и еще нескольких женщин вывели в медицинскую часть. В «стакане» (клетке) у кабинетов они просидели долго, решетка была закрыта на ключ, и выйти из «стакана» никто не мог. Врачи не обращали на заключенных внимания, царила предновогодняя суматоха.