Читать книгу "Биоген - Давид Ланди"

После этого я прекратил попытки сделать солнышко сам и смирился с мыслью, что мне этого не дано. Смертельная опасность всегда привлекала мое внимание и заставляла обходить стороной ее уродливую внешность. Чувство осторожности на грани, но не за ней, спасало Давида не раз и не двас. Когда у нас в городе начали строить речной порт, мы ходили лазать по стройке и совершали головокружительные прыжки – увы, не для всех закончившиеся благополучно. Но об этом позже. Возвращаясь к догонялкам по воздуху, я не могу не упомянуть о главной связующей магистрали, или я бы даже сказал, малого кольца во дворе нашего федерального округа. Этим кольцом был забор, ограждающий садик и мир детских игр от забав взрослых чудаков. По этому забору мы перемещались в любую часть игровой площадки.

Забор был возведен из рабицы, зафиксированной в прямоугольных конструкциях, из металлического уголка, которые, в свою очередь, были приварены к столбам, врытым в землю, которая, в свою очередь, была основой нашего двора, который, в свою очередь, находился на территории Центрального района, который, в свою очередь, украшал центр Волгограда, который, в свою очередь, располагался на юго-востоке Европейской части СССР, который, в свою очередь, раскинулся на севере материка Евразия, который, в свою очередь, омывается Индийским, Атлантическим, Тихим и Северным Ледовитым океанами, которые, в свою очередь, плещутся на планете Земля, которая, в свою очередь, кружит прима-балериной в Солнечной системе, которая, в свою очередь, парит в Млечном Пути, который, в свою очередь, ведет к галактическому сверхскоплению Девы, которая, в свою очередь, отдалась крупномасштабной структуре Вселенной, которая, в свою очередь, раскинулась на окраинах нашего сознания, которое, в свою очередь, является сущностью не материальной, которая, в свою очередь, пытается материлизоваться с помощью религии, которая, в свою очередь, приносит большие дивиденды, которые, в свою очередь, способствовали расцвету искусств, которые, в свою очередь, украсили племя вчерашних обезьян и помогли им выделиться на общем фоне собратьев.

Тут главное – соблюдать свою очередь и не лезть в чужую, чтобы не получить ребром заточенной ладони по детской беззащитной шее и не потерять голову, как девочка Джейн[72], лишив себя тем самым мышления, которое, в свою очередь, стремится познать универсум Создателя, который, в свою очередь, пытается от него спрятаться и сохранить в тайне смысл бытия…

Удерживать равновесие во время бега было нелегко, так как хлипкие конструкции раскачивались даже под нашими худосочными телами. Иногда нога соскакивала с уголка, и в такие мгновения было очень важно сгруппироваться и, схватившись в падении за забор, поджать ноги, чтобы не коснуться земли. А потом быстро забраться назад и продолжить бегство или погоню, в зависимости от того, кем ты являлся в тот момент – преступником или стражем закона. Если земли во время погони касался мающийся ребенок – ему приходилось размаиваться дважды, чтобы вступить в прежнюю банду. То есть (на жаргоне взрослых) – войти в доверие.

От беготни по забору и лазанию по деревьям мои дворовые брюки постоянно рвались, и однажды, когда мы с пацанами сели считать, у кого больше дыр, я насчитал на штанах одиннадцать зашитых и три свежие, крупнокалиберные раны.

По вечерам во двор с гитарой выходил Ганс. Его друзья подтягивались из соседних дворов. Они шли с бутылками вермута в сетках-бесстыдницах и портвейнами, околпаченными гранеными стаканами. Кто хоть раз в жизни познал вкус волгоградского горелого вермута советского производства, тот познал и горечь расставания организма с этим благородным напитком уже на второй или пятой минуте гостеприимства. И только когда в результате многомесячных изнурительных тренировок наступало привыкание, только тогда вы могли по настоящему оценить весь букет, всю гамму этого удивительно гармоничного напитка, попадающего в восемьсотграммовые бутылки темно-зеленого цвета (прозванные в народе «огнетушителями») вместе с характерными оттенками: альпийской полыни, тысячелистника, корицы, кардамона, черной бузины, мускатного ореха и проходящих мимо насекомых. Поэтому во время разлива шедевра самым букетированным всегда считался последний стакан, выпить который решался не каждый советский гражданин или гражданка.

Для нас Ганс был взрослым дядькой – парень лет тридцати. Он хорошо играл на семиструнной гитаре и пел каким-то особенным, удивительным манером. Позже, когда я сам взял в руки гитару и стал изучать магнитофонные пленки с запрещенными в СССР песнями, на одной из бабин я обнаружил знакомое исполнение и понял, что Ганс подражал Аркадию Северному.

Приходя в наш двор, друзья Ганса собирались в беседке, что стояла между фонтаном и ступеньками, ведущими в нижнюю часть двора. Расположившись в деревянном павильоне, отмеченном резными элементами народного творчества, Ганс начинал петь, чередуя периодически (в этом действии) букву «е» с буквой «и».

От него я впервые услышал «Окурочек» Юза Алешковского, «Институтку» Марии Вега, «Поспели вишни» Григория Гладкова и многие другие хиты тех времен.

С особым шиком и вдохновением он распевал песню «И вот сижу опЪять в тюрЪме», получившую широкую популярность в нашей стране, после исполнения ее баронессой Диной Верни, где припев: «На нарах, бля! На нарах, бля! На нарах!» – подхватывали все друзья Ганса, воодушевленные тем, что они не там.

Свою кличку Ганс получил из-за происхождения. Говорили, что мать родила его от военнопленного немца. Настоящего имени я не знал, так как все его звали Ганс. Возможно, это была даже не кличка, а имя. В таком случае остается только восхищаться мужеством женщины, решившейся на такой поступок. Называть сына немецким именем в послевоенном Сталинграде было полным безумием, даже в честь отца. А, как известно, от мужества до безумия один шаг.

Каждый вечер Ганс пел до полного изнеможения, поэтому назад его уводили под руки. Но на следующий день он выходил как новенький – в белом пиджаке и наглаженных твидовых брюках темно-вишневого цвета. Заботилась о нем старшая сестра. Вместе со своей семьей она жила в той же коммуналке, что и брат. И была, в противоположность Гансу, собранной, серьезной женщиной. Когда Ганс напивался, его голос летел по темнеющему двору в пустоту арок так заунывно (если песня была грустной) и так зажигательно (если это была «Мурка»), что обитатели нашего дома прощали поздние посиделки менестрелю, пользуясь бесплатной возможностью бывать на концертах бардовской блатной песни несколько раз в неделю, пока не наступала зима.

Так заканчивался день, и я шел ужинать и спать. Ложась в кровать, я смотрел в почерневшее окно и думал о рыбках в моем аквариуме. Я размышлял о том, как они будут плавать во мраке, когда мама выключит свет? И закрывают ли они на ночь глаза… И боятся ли, как я, темноты…

Потом я вспоминал гол, забитый Соловьем в мои ворота, и начинал анализировать ошибки в собственной обороне. Ошибки сталкивались лбами, и я видел, как искры летят из глаз Вовки Егорова, на которого я натолкнулся во время контратаки. Я слышал смех Пупка, свалившегося на футбольную площадку и схватившегося за живот. Вспоминал шишку, выросшую у меня на лбу после столкновения с Вовкой, и шишку Егора, которую я щупал, когда мы решали, чья шишка больше. Шишки были горячие и очень болели. Я протягивал руку, проверяя – на месте ли моя шишка, и, вздрогнув от боли, успокаивался, убедившись, что шишка никуда не делась и мне будет о чем поболтать в садике.