Читать книгу "Отважный юноша на летящей трапеции - Уильям Сароян"

– Чепуха, – заявил отец, продолжая свой путь.

Фермер последовал за моим отцом, которого теперь счел за сумасшедшего.

– Ну хотя бы, хотя бы… – не унимался фермер, – если вы настаиваете на том, чтобы носить эту одежду, вы хотя бы не унижали себя хождением до города пешком. И пересели бы на мой велосипед.

Этот фермер был близким другом семьи моего отца и питал к нему глубокое уважение. У него были самые благие намерения, но отец был ошеломлен и уставился на фермера в ужасе и отвращении.

– Как? – воскликнул он. – Чтобы я взгромоздился на твой сумасбродный драндулет? Ты хочешь, чтобы я трясся на этом безбожном хламе? (По-армянски слово «хлам» звучало гораздо крепче и забористее.) Человек создан не для этих позорных изобретений, – сказал отец. – Человек ходит по земле не для того, чтобы усаживаться на всякий хлам, а чтобы высоко держать голову и передвигаться на своих ногах.

Сказал и был таков.

Можете не сомневаться, что я преклоняюсь перед этим человеком. И теперь, сидя один в комнате, думая о нем и выстукивая свой рассказ на машинке, я хочу показать вам – я и мой отец суть один и тот же человек.

Скоро я перейду к разговору о машинке, а куда торопиться. Я – рассказчик, а не авиатор. Я не лечу через Атлантику в кабине аэроплана со скоростью двести пятьдесят миль в час.

Сегодня понедельник, год 1933-й, и я пытаюсь собрать в этом рассказе столько вечности, сколько возможно. Когда рассказ будет прочитан, я могу оказаться вместе со своим отцом в земле, которую мы оба любили, а на поверхности этой старушки-земли после меня могут остаться сыновья, молодые парни, которых я должен попросить быть смиренными, как просил меня быть смиренным отец.

Век может пролететь за мгновение, и я делаю, что могу, дабы это мгновение осталось живым и осязаемым.

Известно, что музыканты льют слезы над потерянным или поврежденным музыкальным инструментом. Для великого скрипача его скрипка является продолжением его самого. Я – молодой человек с темными мыслями и вообще темным, мрачным, тяжелым нравом. Мне принадлежит земля, но не мир. Если меня оторвать от языка, выставить на улицу, как обыкновенное живое существо, я стану ничем, даже не тенью. Уважения ко мне будет меньше, чем к продавцу в бакалейной лавке, а достоинства во мне останется меньше, чем у швейцара в отеле «Святой Франциск», и любой таксист по сравнению со мной будет не таким безликим.

А последние шесть месяцев я оторван от сочинительства, я стал ничем, хожу, как неживой, как размытая тень в ночном кошмаре Вселенной. Просто без сознательной внятной речи, без слов, без языка я – не я. Я лишаюсь смысла и с таким же успехом мог бы оказаться мертвым и безымянным. Живому человеческому существу жить такой жизнью грешно. Это гневит Бога. Ибо означает, что за все эти годы мы никуда не пришли.

Вот почему теперь, когда я получил обратно свою машинку, когда рядом со мной стопка чистой писчей бумаги, а я сижу в своей прокуренной комнате с фотографией отца на стене, с которой он смотрит на меня, я воскрес из мертвых. Я люблю и почитаю жизнь, живые чувства, работающие мозги. Я люблю осмысленность. Люблю отточенность. Каждый человек, в ком есть искра Божья, должен творить жизнь, и каждый должен создать свою осмысленность, отточенность, ибо они не существуют сами по себе. Только хаос, заблуждение и уродство существуют сами по себе. Я говорил уже, что глубоко религиозен. Так оно и есть. Я верю в то, что живу, а нужно быть религиозным, чтобы верить в такое непостижимое явление. И я благодарен и смирен. Ведь я действительно живу, так пусть годы вечно повторяют свой бег, ибо я сижу в комнате, излагаю словами истину своего бытия, выдавливаю факты из бессмыслицы и неточности. И это живое мгновение никогда не сотрется из жизни. Оно неподвластно времени.

Я презираю коммерцию. Я, молодой человек, бессребреник. Бывают времена, когда молодой человек может потратить небольшую сумму с очень большой пользой, бывает, деньги для него – в силу своей покупательной способности – самое важное в жизни. Я презираю коммерцию, но признаю, что питаю к деньгам некоторое уважение. Ведь они играют очень важную роль в человеческих судьбах; и именно их отсутствие убивало моего отца год за годом. Такому неимущему человеку не приличествовало носить ту одежду, которую он, по своему разумению, заслуживал; поэтому мой отец умер. Я бы хотел иметь столько денег, чтобы позволить себе жить без затей и писать свою жизнь. Много лет назад, когда я работал на прогресс и промышленность и все такое прочее, я купил за шестьдесят пять долларов небольшую новенькую портативную машинку. (Какая чудовищная куча денег, если ты беден.) Поначалу машинка производила на меня отталкивающее впечатление. Меня раздражал ее стук. Поздними ночами этот грохот был невыносимо подавляющим. Больше всего он напоминал усиленную в тысячу раз тишину, если такое вообще возможно. Но через год-два я начал испытывать истинную привязанность к машинке и полюбил ее, как хороший пианист, почитающий музыку, любит свое фортепиано. Я никогда не утруждал себя чисткой машинки, и вне зависимости от того, как упорно я колотил по клавишам, машинка не расшаталась и не рассыпалась. Я глубоко ее уважаю.

И вот как-то, в приступе отчаяния, я заключил машинку в футляр и отнес в город. Я оставил ее в заведении, именуемом «ломбард», и отправился гулять по городу с пятнадцатью долларами в кармане. Меня мутило от бедности.

Сначала я пошел к чистильщику, чтобы тот начистил мне ботинки. Когда чистильщик полирует мне ботинки, я мысленно усаживаю его в свое кресло, а сам опускаюсь и полирую его ботинки. Упражняюсь в смиренности.

Потом я пошел в кино. Сел в гуще людей, чтобы увидеть себя в голливудских штампах. Я сидел и мечтал, всматриваясь в лица красивых женщин. Затем я отправился в ресторан, уселся за стол и принялся заказывать всевозможную снедь, о которой только мог мечтать. Я поглотил еды на целых два доллара. Официант подумал, что я сбрендил, но я сказал ему, что все в полном порядке, и дал ему на чай. После чего я снова вышел в город и стал бродить по темным улицам, где водятся женщины. Меня утомила бедность. Я заложил свою машинку и принялся транжирить. Ни одна живая душа, даже величайшие писатели, не могут бедствовать час за часом, год за годом. Есть такое высказывание: «к черту искусство». Именно так я и сказал.

Через неделю я немного протрезвел. Через месяц я протрезвел окончательно, и мне захотелось вернуть свою машинку и снова наносить слова на бумагу, сказать нечто и убедиться, что я сказал правду. Но у меня не было денег. Я тосковал по своей машинке днями напролет.

Вот и весь рассказ. Я не считаю эту концовку особенно искусной, но это все равно концовка. Главное то, что я тосковал по своей машинке целыми днями напролет.

Сегодня утром я заполучил ее обратно. Теперь она передо мной, и я печатаю на ней, и вот что я напечатал.

Любовь, смерть, самопожертвование и тому подобное

На киноэкране Том Гарнер, крупный широкоплечий мужчина, строитель железных дорог, президент Чикагской и Юго-Западной железнодорожных компаний, заходит в свой кабинет не уверенным шагом, а пошатываясь. И закрывает за собой дверь.