Читать книгу "Что-то со мной не так - Лилия Дэвис"

Снова оставшись одна, она так поглощена тем, что произошло во время ее визита к мужу, что идет по улицам очень быстро, а на станции метро сталкивается с несколькими пассажирами. Она их даже не видит, но налетает на них, как какая-нибудь природная стихия, так неожиданно, что они не успевают увернуться, а она удивляется, как они вообще оказались на ее пути. Некоторые из этих людей глядят ей вслед и восклицают: «Господи Иисусе!»

Позднее, на кухне у своих родителей, она с трудом пытается объяснить что-то насчет развода своему отцу, сердится, что он ничего не понимает, и в конце концов она осознает, что ест апельсин, хотя не может припомнить ни того, как она его чистила, ни даже как решила его съесть.

Тараканы осенью

На выкрашенном белой краской засове двери, которую никогда не открывают, широкая дорожка крохотных черных точек – тараканий помет.

Они гнездятся в кофейных фильтрах, в плетеных ивовых полках и в щели над дверью, где в свете фонаря можно увидеть лес копошащихся ножек.

Корабли были разбросаны на поверхности воды возле Дуврской гавани под самыми разными углами, как еще не успевшие прийти в движение тараканы, которых застали на кухне врасплох.

Самые молодые – такие яркие, такие энергичные, такие вольные.

Он видит, как опускается рука, и бежит в другую сторону. Но то ли бежать слишком далеко, то ли ему не хватает скорости. В то же время мы восхищаемся такой волей к жизни.

Меня настораживает какое-то едва заметное движение, и, резко развернувшись, я вижу крохотный двигающийся комок пыли. Меня настораживают темные пятнышки на светлом фоне, но это оказываются лишь розочки на моей наволочке.

Непривычная осенняя тишина, вечер. Во всей округе закрыты окна. Холод просачивается в комнату сквозь оконные стекла. За дверью посудного шкафа они, облепив изнутри длинную коробку, поедают спагетти.

Неподвижность смерти. Это когда крохотные существа не убегают от опускающейся к ним руки.

Мы испытываем уважение к таким проворным шельмецам, таким шустрым бегунам, таким ловким воришкам.

Из белого бумажного пакета доносится звук какого-то скребущегося существа – одного существа, как мне кажется. Но когда я вытряхиваю пакет, целая куча их сыплется с горбушки ржаного хлеба, словно семена ржи, рассыпанные на столе, или изюминки.

Толстый, почти взрослый, с блестящей темной спинкой, он останавливается посреди своего стремительного бега вперед по белой сушилке для посуды и почти одновременно пробует несколько других направлений, как машина, тычущаяся бампером на месте.

Сколько же их там, в щели над дверью, семенящих на своих крохотных ножках, сознающих наше присутствие за лучом фонаря!

Именно в тот момент, когда он колеблется, ты понимаешь, что он разумное существо. Между его остановкой и сменой направления, ты в этом уверен, у него проскальзывает мысль.

Они едят, но следов своей трапезы не оставляют, так мы думаем. Однако вот они, на кромке листка, маленькие последовательные серповидные надкусы.

Он напоминает сгущающуюся тень. Посмотри, как сгущается тень в щели возле оконной рамы, как она проявляется из стены и шныряет в сторону!

На картонную ловушку их налипло пять или шесть штук – они застыли под разными углами, живые в своей жуткой неподвижности, они напоминают миниатюрный игрушечный театр в коробке.

Как мила мне другая разновидность домашних насекомых! С ее прозрачными крылышками! С ее смятением! С ее губительным стремлением к свету лампы! Эти и не думают убегать!

В конце трапезы подали сыры. Все белые, кроме рокфора, они разложены на сырной доске под разными углами, как коровы, пасущиеся на лугу, или корабли на море.

Я вспоминаю о куске хлеба, неделю назад забытом в духовке, куда они наведались, – теперь он совсем сухой, лоскуток коричневого кружева.

Белый осенний дневной свет. Они спят за детскими рисунками, пришпиленными к стене в кухне. Я постукиваю по каждому листу бумаги пальцем, и они прыскают из-под краев картинок, которые и так заполнены падающими звездами, ракетами, строчащими пулеметами, взрывающимися минами…

Кость

Много лет назад мы с мужем жили в Париже и переводили книги по искусству. Все деньги, какие зарабатывали, тратили на кино и еду. Главным образом мы ходили на старые американские фильмы, которые были тогда очень популярны, и чаще всего ели не дома, поскольку рестораны там были дешевы, а готовить ни один из нас толком не умел.

Тем не менее однажды вечером я приготовила на ужин рыбное филе. Предполагается, что в филе нет костей, однако маленькая косточка в одном из кусочков нашлась, мой муж проглотил ее, и она застряла у него в горле. Ни со мной, ни с ним раньше такого не случалось, хотя мы всегда этого боялись. Я дала ему проглотить кусочек хлебной корки, он выпил несколько стаканов воды, но кость воткнулась глубоко и не выходила.

Спустя несколько часов, в течение которых боль усиливалась и нас с мужем все больше охватывала тревога, мы вышли из дома и отправились по темным парижским улицам искать помощи. Сначала нас послали к медсестре, которая жила в квартире неподалеку, в цокольном этаже, а уж она направила нас в больницу. Пройдя пешком небольшое расстояние, мы нашли больницу на улице Вожирар. Больница была старой, с темными окнами, словно больше не работала.

Я осталась ждать, сидя на складном стуле в широком коридоре неподалеку от главного входа, перед закрытой дверью ближайшего кабинета, за которой находился мой муж в окружении нескольких медсестер. Они хотели помочь ему, но единственное, что они могли сделать, – это опрыскать ему горло обезболивающим, после этого они лишь стояли вокруг и смеялись, и он тоже смеялся, как мог. Над чем все они смеялись, я не знала.

Наконец пришел молодой врач и повел нас с мужем куда-то по длинным безлюдным коридорам, в обход темного больничного сквера, в пустое крыло, где располагался другой процедурный кабинет, в котором врач держал свои особые инструменты. Каждый из них на конце был изогнут по-своему, но все эти изгибы представляли собой ту или иную разновидность крюка. Усадив мужа под единственной в темной комнате лампой с направленным светом, врач стал вводить ему в горло один инструмент за другим, работая с неистовым интересом и энтузиазмом. Каждый раз, когда он вводил новый инструмент, муж давился и взмахивал руками.

Наконец врач вытащил маленькую рыбью косточку и с гордостью продемонстрировал ее нам. Мы все трое заулыбались и стали поздравлять друг друга.

Врач провел нас обратно по пустым коридорам к широкому въезду под сводчатой крышей, когда-то построенному для конных упряжек. Там мы постояли немного, поговорили, оглядывая окружающие пустынные улицы, а потом пожали друг другу руки, и мы с мужем пошли домой.

С тех пор прошло больше десяти лет, наши с мужем пути давно разошлись, но время от времени, когда встречаемся, мы вспоминаем того молодого врача.