Читать книгу "Шторм - Эйнар Карасон"

СТЕФАНИЯ

Пожалуй, это все-таки были лучшие годы в нашей жизни. И хотя я в свое время с сомнением отнеслась к отъезду за границу и подумывала даже сказать Эйвинду, чтобы он ехал один, поскольку не хотела потерять родительскую квартиру, где мне всегда было спокойно за детей, постепенно я осознала, что в Дании нам хорошо. Детям нравилось в школе, иностранцами их там не считали, несколько раз дочка приводила домой двух датских подружек, я угощала их молоком с булочками, а они рассказывали, что в классе семь иностранцев, и перечисляли: четверо из Турции, две девочки из Пакистана, одна из Югославии… Исландку не упоминали. Переехать сюда было не худшим решением. Тут спокойно и надежно, хотя я так и не перестала скучать по дому и по родным, но важнее обрести уверенность в жизни, иметь где и на что жить, а в Оденсе у нас все это было.

Помогать старичкам на дому тоже неплохо. Многие, попробовав, отказывались, потому что некоторые старики и инвалиды очень властные и своенравные, постоянно жалуются, придираются, бранятся, но меня это не беспокоило. Брань я попросту не слушала. Да и сама никогда не ругалась. А если человек распоряжается, указывает, сделай то, сделай сё, пусть даже властным тоном, так и что из того? Многие себя так ведут только оттого, что им плохо, или потому, что они несчастны в душе. А некоторые из этих угрюмых постепенно переставали злиться, по крайней мере на меня, вот одна женщина ругала меня, ругала, а потом вдруг расплакалась: «Какая же ты хорошая!» Словно собиралась попросить прошения. Но не попросила. Зато, как мне стало известно, позвонила в контору и попросила, чтобы ей теперь присылали только меня. Грозилась покончить с собой, открыть газ или наглотаться таблеток, если придет кто-нибудь другой. Собиралась повеситься на шнуре от пылесоса на балконе, если приду не я. Никого, кроме меня, и видеть не хотела. Такого со мной еще не бывало. Кто-то еще звонил, хвалил меня. Мне передавали. По крайней мере, в конторе ко мне стали очень хорошо относиться и зарплату прибавили, и хотя Эйвинду так и не удалось найти подходящую работу, мы вполне обходились. Он получал пособие. Дети ходили в хорошую школу, потом на продленку, прямо рядом с домом, я отводила их по утрам. В округе было все, что нужно, поэтому мы вполне обходились без машины, да и прав у нас не было, так что в Дании нам жилось намного лучше, чем дома, — в Исландии без машины нельзя. Знакомств я почти ни с кем не водила, но это меня устраивало. Конечно, мы общались с Бьёсси, который проводил у нас выходные, был своего рода другом семьи, а не просто собутыльником Эйвинда. И хотя Эйвинд с Бьёсси постоянно пьянствовали, это было много лучше, чем те попойки в Исландии. Там стоял шум и гам, кричали, доходило до драк, такси ездили туда-сюда, Эйвинд иногда исчезал и появлялся только на следующий день или даже через день, и с теми его друзьями, Колбейном и Хрольвом, я не дружила, они не были друзьями семьи…

Денег, конечно, у нас было немного. Приходилось считать каждую крону. Покупали все только на распродажах. Что-то из мебели мы привезли с собой, а еще можно было купить хорошую мебель по низким ценам — по объявлению или в Армии спасения, — красивую и даже новую, почти за бесценок. Летом мы никуда не ездили. Но мне было все равно. Возможно, если бы Эйвинд нашел хорошую работу, у нас было бы куда больше денег и мы бы даже могли ездить в Исландию летом или на Рождество, как другие, я им завидовала, но работы у Эйвинда не было. Не нашел ничего подходящего. Ему хотелось работать где-нибудь на вахте, дежурить, по ночам, например, «быть на месте или под рукой», как он это называл, но его не устраивала такая работа, где надо выматываться, что-нибудь мыть или ремонтировать, или, скажем, ухаживать за больными. Однажды ему предложили подходящую работу, дежурства в санатории, там обычно спокойно, но потом выяснилось, что это санаторий для душевнобольных преступников, которых нельзя было привлечь к ответственности из-за невменяемости, но нужно было охранять. Он пошел посмотреть, что за место, поговорить с кем-нибудь, ему там безумно понравилось, там даже был телевизор, который можно было смотреть по ночам, и видеомагнитофон, но начальник поинтересовался, владеет ли он дзюдо или каким-нибудь другим искусством самозащиты. Эйвинд спросил, нужно ли это, и тот пояснил, что условием приема на работу это не является, но, с другой стороны, иногда требуется защищаться. Драться. И выяснилось, что там содержали душевнобольных убийц и насильников, у которых нередко случались приступы бешенства, и понятно, что Эйвинду не захотелось там работать. Хотя зарплату предлагали высокую, с надбавкой за риск. В общем, он так и ходил каждый месяц на регистрацию и к консультанту по социальным вопросам. Он считал, что так и надо. Принимал это за работу. Ему просто безумно нравилось разговаривать с консультантами, эти «старухи, говорил он, всегда называют меня господином Йонссоном!». Правительство пыталось урезать пособия, многие на это жаловались, но Эйвинд был удивительно практичным, если нужно было добыть денег, он всегда проявлял смекалку, например, еще дома мы сначала поженились, чтобы получить сберегательные марки[22], а потом развелись, чтобы мне платили материнское пособие побольше; так вот, он вычитал, что имеет право на материальную помощь, чтобы заниматься спортом или учиться или на покупку приборов и инструментов, необходимых для учебы, так он сказал, что его якобы интересует кинематография, и нам дали деньги на видеомагнитофон и кассеты, и так или иначе мы каждый месяц находили деньги на оплату всех счетов, нам никогда не приходилось брать векселя, в крайнем случае покупали в кредит, в основном когда указывалось «rentefri konto»[23], — других долгов у нас не было, так что жили мы весьма неплохо. О большем я и не мечтала.

ШТОРМ

Держать Сигурбьёрна на коротком поводке, приглашать в гости, чтобы поболтать или просто помолчать вместе, было по-своему приятно, иногда он напоминал мне домашнего кота, в известном смысле он, конечно, полный идиот. Могу заверить, что никогда в жизни я еще так не удивлялся, как в тот раз, когда впервые оказался у него в гостях, забежал в общежитие, а он поставил мне какую-то пошлую кассету, которую только-только получил из дома, с пьяным трепом своих друзей. Наверное, в этой-то глупости Сигурбьёрна винить не нужно, но я никогда не пойму, почему вся эта ахинея ему на полном серьезе показалась такой замечательной и интересной; прямо-таки произведением искусства, он даже не постеснялся проиграть мне ее целиком, предложив послушать, какие у него талантливые и оригинальные друзья.

По всей видимости, через несколько недель после приезда сюда он послал домой письмо или открытку, рассказал, как живет, как у него идут дела, и два чувака, его самые близкие друзья, как-то встретились в субботу вечерком и состряпали ответ, записали свои речи на кассету и послали товарищу за границу. У обоих были жены или девушки, одна пара пригласила другую на ужин, и вот они уселись со стаканами в гостиной, в стаканах, естественно, какая-то дьявольская смесь, поэтому язык у них вскоре начал заплетаться, речь стала неразборчивой, хотя записывали не так уж поздно вечером, а начинается кассета с молчания, потом некоторое время слышится громкая болтовня, потом какой-то шум и жужжание, кассету то выключают, то включают снова. «Работает?» — «По идее, должно». Молчание. «Здорово, Сигурбьёрн», — начинает один голос. «Да, здравствуй, дорогой!» — говорит другой, по-деревенски, нараспев, словно на сельскохозяйственном съезде, но вскоре выяснилось, что один из них — член прогрессивной партии, другой — партии независимости; они тут же принялись спорить о политике, сторонник независимости был красноречивее, сказал, что прогрессисты стремятся «нанести ущерб среди общества!», другой же говорил неуклюже, возбужденно, постоянно смеялся так — «о-хо-хо», а когда его прижимали, говорил: «Мне кажется, о-хо-хо, это надуманные теории, о-хо-хо…», но потом они вспомнили о Сигурбьёрне, стали пить за его здоровье, слышно было, как они чокаются, они явно делали это прямо у микрофона, затем вступили женские голоса, мышиные, немного шепелявые: «Твое здоровье, Шигурбьёрн», после чего оба друга засмеялись, словно в том, что женщины чокались, было что-то невероятно забавное…