Читать книгу "31 августа - Лоранс Коссе"

В среду она купила "Монд" в киоске, гнездившемся рядом с кинотеатром "Гран Рекс", на бульваре Пуассоньер. Было еще тепло, она присела на скамейку перед театром "Жимназ", спиной к бульвару. И сразу все померкло. Материал об аварии вынесли на первую полосу, все начиналось сначала, заголовок гласил: "Следствие по делу о гибели Дианы Спенсер". А внизу длинная статья: "Порядка тридцати сотрудников уголовного розыска продолжают расследование аварии. Опрошено около сотни свидетелей. Работа полицейских осложняется большим количеством ложных показаний и распространением слухов".

А внутри на целую страницу: "Диана: факты против слухов".

"Крайне редко дорожная авария привлекает внимание всего мира, — так начиналась статья. — Крайне редко судебному расследованию сопутствует такая волна ложных показаний и невероятных слухов". "Пятьдесят следователей", "отдел криминалистики полиции Парижа", "судебное дознание"… Все то же кровавое кино — "превышенная скорость", "водитель в состоянии тяжелого алкогольного опьянения", "сильнейший удар". Все те же кадры, те же жалкие второстепенные персонажи. И в самом низу второй колонки: "С первых же дней расследования возникло предположение о том, что на пути "мерседеса" оказался автомобиль, двигавшийся с умеренной скоростью и вынудивший — умышленно или нет — водителя "мерседеса" резко взять в сторону; этот автомобиль до сих пор не идентифицирован".

"Возникло предположение", "не идентифицирован", — перечитывала Лу, пытаясь понять. Значит, они думают, что в тоннеле была какая-то машина-улитка, но не могут это доказать. Предположение, всего лишь предположение, повторяла про себя Лу. Стало быть, у них нет фотографий, нет точных свидетельств, нет ни марки, ни номера машины.

Она принялась читать дальше. Одного из фотографов звали Рат. Ромуальд Рат. Это он отодвинул руку Дианы, чтобы открыть лицо.

Лу остановилась на следующем абзаце. "Долгожданное свидетельство телохранителя". Тревору Рис-Джонсу оторвало язык. "Он не может говорить, хотя находится в сознании. Однако, учитывая пережитый им шок и длительную кому, неизвестно, сможет ли он ясно вспомнить минуты, предшествовавшие аварии".

Лу снова ощутила солнечный день, почувствовала, как солнце жарит ей плечи. Ликуя, она вздохнула полной грудью. Тревор лишился языка, и если даже он напишет что-нибудь, у него могут быть провалы в памяти. Предположение о машине-помехе не доказано. И о самой Лу здесь не сказано ни слова. О ней, о беглянке. Прошло уже две недели после аварии, и ни разу не всплыло имя… Лу не осмеливалась даже мысленно произнести это имя. Если она его не назовет, никто его не услышит и, может быть, никогда не узнает.

* * *

Вечер и весь следующий день она провела, терзаясь сомнениями. Она получила наконец передышку. Но не обрела покоя. Она чувствовала себя так, словно у нее с головы сорвали мешок, который мешал дышать, облепив глаза, рот, ноздри, и теперь она, жадно ловя воздух, видит, что находится в тюрьме, в карцере, без единого лучика света.

Свободна — но не больше, чем мышь, когда кошка ненадолго ослабит хватку, чтобы насладиться ее метаниями, жалкая, глупая мышь, которая не знает, где спряталась кошка, не понимает, что происходит, и так ничего и не увидит и ничего не поймет, когда кошка внезапно прихлопнет ее.

Тысячу раз Лу спрашивала себя, не лучше ли во всем признаться. Чтобы успокоиться, ей не хватало одного — ей нужен был четкий и ясный приговор: либо да, вы виновны, либо нет, вы не виновны. Но она не была ни виновной, ни невиновной, в этой трагедии она была неизвестной, той, кого все искали. Прожекторы продолжали вращаться вокруг корпуса "мерседеса", и круг их поисков становился все шире. Они шарили в потемках. Лу вжалась в стену; может быть, ее все-таки не заметят.

Пятничный выпуск "Фигаро" только усилил чувство неопределенности. Теперь в центре внимания был "немой свидетель", человек без языка, способный реагировать на обращенную к нему речь "только взмахами ресниц". Врачи в один голос заявляли, что "не исключают полной потери памяти у этого важнейшего свидетеля". Полицейские не возлагали особенных надежд на его показания. "Допустим, он что-то вспомнит, — сказал один из следователей, — его слова придется проверять и перепроверять. Стопроцентной уверенности у нас не будет".

Собачий лай доносился все глуше. Лу в первый раз подумала, что, возможно, ее и в самом деле не найдут. Всю свою жизнь она будет подскакивать от каждого звонка. В десятый раз она спросила себя, не пойти ли в полицию.

Ей представлялось, что она несется вперед, плавными, широкими прыжками, как в замедленной съемке. Она высокого роста, у нее светлые волосы, туфли на низком каблуке, она смеется. Свора фотографов осталась далеко позади. Все происходит в каком-то парке, великолепная погода, она бежит по прекрасной лужайке. Потом ее нога застревает в какой-то выбоине, она падает навзничь. Она не может встать, лежит, вытянувшись, на траве. Волосы темнеют, она снова превращается в пухленькую брюнетку, фотографы, десятки фотографов склонились над ней, скалят зубы, щелкают камерами, она не может ни отвернуться, ни пошевелиться, ни спрятать лицо.

Она никогда не видела столько снов. Ей снилось, что она в гробу, ее глаза открыты, руки сложены на груди. Она столько плакала, что не осталось уже ни слез, ни сил. Крышка гроба опускается, вспышки слепят глаза. Папарацци обнаружили ее, прокатывается гул: "преступница, преступница". Она кричит — безголосо, беззвучно.

Страх терзал ее все сильнее — она и сама не понимала почему, ведь, казалось бы, все складывается не так уж плохо. Может быть, потому, что больше не знала, чего именно она боится.

Утром и вечером, все полчаса, что она сидела за рулем своей маленькой белой машины, у нее ныл живот.

Ивон продолжал вести себя так, словно ни о чем не догадывается. Она хотела бы, чтобы он заговорил. Но он молчал. Было, конечно, что-то неестественное в том, что, не считая утра после аварии, он ни разу не вспомнил ни о самом происшествии, хотя о нем говорили все, ни о принцессе, хотя все любят принцесс, не рассуждал о таком явлении, как дианомания, вызывавшем всеобщий интерес.

Когда Лу с ним познакомилась, ее больше всего привлекла его цельность. Она никогда не встречала такого цельного человека, по-настоящему цельного, который бы говорил то, что думал, делал бы то, что говорил, верил бы в то, что делал.

Но за последние две недели она поняла, что нет, не так уж он прост. Вернее, совсем не прост, напротив того — в нем уживались два разных человека.

У него было две страсти: паруса и мотоцикл. Он любил паруса за тишину и ветер, а мотоцикл — за двигатель. В море он никогда не вышел бы на моторной лодке, а по земле ни за что не поехал бы на велосипеде. И даже не понял бы, как можно разделять эти две страсти. "А в чем дело?" — спросил бы он.

В том дело, что у этого человека два лица: земное и морское. Этот прекрасный открытый парень был одновременно расчетливым молчуном.

Лу больше не могла доверять ему. Она выходила из себя, не понимая, что именно он знает.