Читать книгу "Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун"

Ирида открыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить их.

Внизу Марк спросил голубые апартаменты. Они оказались роскошны, пожалуй даже экстравагантны. Фабьена изумленно обернулась. Она увидела, как Марк дал Ириде крупную купюру и погладил ее по бедру, по животу, по груди. Это был такой же привычный жест, как и чаевые. Глаза горничной на миг засверкали — тут были и сладостные обещания, и вызов, и отсветы тайных поражений. Как пейзаж после дождя, подумала Фабьена.

Она прошла через великолепную гостиную, шедевр стиля «ретро». Остановилась на пороге спальни. И вдруг ахнула, вернее, у нее вырвался какой-то нечленораздельный звук. Похожий на детский вопль восторга. Уэ! Или что-то в этом роде, протяжный, почти дикарский.

Вместо стен были сплошные зеркала. Они с Марком отражались везде, до бесконечности.

Фабьена швырнула сумочку и пальто на кресло, сбросила туфли, отправив их в угол. Дернула молнию, юбка упала на пол. Она переступила через нее, шагнув вперед. Грациозным движением, смягчавшим вольность ее поступка, стянула кашемировый пуловер. Без лифчика, с чуть загорелой крепкой грудью, она стояла теперь в одних жемчужно-серых вышитых трусиках, несомненно из магазина «Саббиа Бьянка», и чулках на внутренней резинке, черных и блестящих — цвета звездной ночи.

Она смотрела на себя в зеркала, двигаясь перед тысячью двойников, повторявших каждый ее жест. Потом, опустив руки, повернулась к Марку.

Вот я, как бы говорила она, выступая из толпы отражений, словно сама была одним из них. Фабьена ненавидела первые минуты, их фальшь, их ханжеский ритуал и словесные игры, когда старательно обходят единственное, что надо высказать, — желание.

Она ненавидела первые жесты осмелевших мужчин, когда они не решаются осмелеть до конца и от этой нерешительности все их прикосновения превращаются в какое-то непристойное щупание, рискующее убить желание, спугнуть его стихийную, хрупкую власть. Чтобы положить конец этому мужскому жеманству, она сама делала иногда первый шаг, недвусмысленный и откровенный, даже посреди какого-нибудь умного разговора о Витгенштейне. Не боясь, что ее сочтут доступной, нимфоманкой, давалкой или наградят еще каким-нибудь лестным определением, на которые так щедры мужчины, когда женщины осмеливаются вступить на их территорию и повести себя как они, на манер охотников и завоевателей, четко зная, чего они хотят. И добиваясь этого.

Вот я, как бы говорила она.

Марк подошел к Фабьене. Глаза его блестели.

— «Black illusion»[14], — сказала Фабьена, раскрывая объятия.

Говоря по-английски, она словно брала свои слова в кавычки.

— Это название марки моих чулок, — добавила она. — По-моему, как раз к месту!

Потом она стала искать регулятор, чтобы уменьшить освещение. Оттого что она была почти нагая, походка ее казалась еще более танцующей — праздник для взгляда и души.

Наконец она нашла то, что искала, свет стал мягче, наполнился голубыми тенями. Многократно повторенный зеркалами, ее силуэт утратил четкость и приобрел таинственную глубину.

Марка внезапно охватила какая-то неуверенность, даже грусть. Могла ли Фабьена предположить, что ее красота показалась ему вдруг недоступной? Она подошла к нему.

Волна нахлынула, подхватила их, повлекла за собой.

Они покатились по кровати, то отстраняясь друг от друга и замирая, как раненые животные, от нестерпимого наслаждения, то снова возвращаясь друг к другу, хватаясь вслепую за любой спасительный выступ, находя на ощупь все, что мог предоставить другой: лодыжки, бедра, изгибы талии, впадины ключиц, грудь, заполнявшую его жадную и нежную ладонь, его плоть, чья растаявшая сила еще пылала в ее теле.

Время шло.

Они шептали старые как мир слова, не боясь их банальности, слова, в которых не было ни тщеславия, ни собственничества, ни рисовки, невинные, как первородный грех, рожденные братством любви.

Время шло в перешептываниях.

Они лежали голые, выброшенные волной на белизну огромной смятой постели, все еще трепещущие.

— У меня был миг, когда я тебя почти ненавидела, — сказала Фабьена.

Рука Марка скользнула по контуру ее тела от пальцев ног до мочки уха, до голубоватых прожилок виска.

— Я почувствовал, — ответил он. — Меня это подхлестнуло.

Она изумленно посмотрела на него. С каким-то вдруг беспокойством.

— Перед тем как ты дала себе волю, разрешила себе расслабиться, я правда чувствовал в тебе какой-то протест.

— Ты и это уловил? — недоверчиво спросила Фабьена.

Ты понял не только мое тело, подумала она, его радости, его ненасытность, ритм его наслаждения, которое ты сумел отыскать очень далеко, у самых истоков, но ты понял и мой протест? Угадал, что я готова была отвергнуть это наслаждение, когда оно было уже близко?

Он сделал извиняющийся жест.

— Ничто так не увлекает меня, как тайны женской души! — сказал он смеясь. — Именно души… У тела нет тайн. Только секреты. Рефлексы, маленькие хитрости… Тело требует лишь терпения, больше ничего… А душа — интуиции…

— А любовь, черт побери? — перебила его Фабьена, тоже как бы не всерьез, смеясь.

Он перевернул ее на живот и погладил по спине, по бедрам.

— Без любви невозможно вообще ничто. Даже жестокость… Какой интерес унижать или мучить человека, которого не любишь или не любил прежде?

У нее дрожь пробежала по спине — и от его слов, и от его прикосновений.

Он попросил ее не снимать чулки. Они по контрасту подчеркивали белизну кожи.

— Говорят, женщина — это будущее мужчины, — сказал он весело. — А может быть, это будущее иллюзии? Черной иллюзии?

Она застонала от его ласки.

— Или иллюзия будущего? — пробормотала Фабьена.

Он сзади обнял ее, и она впилась зубами в подушку.

Ровно в восемь позвонили в дверь. Телеграмма от Марка, наконец-то.

Фабьена засмеялась от радости и натянула черную котоновую майку, доходившую ей чуть ли не до колен. Отлично, подумала она, я становлюсь похожа на шлюху из номеров.

На площадке стояли двое.

Молодой почтальон, как всегда. И Пьер Кенуа, главный фотограф «Аксьон». Они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга.

Зато оба смотрели на Фабьену во все глаза.

Фабьена взяла телеграмму, дала почтальону заранее приготовленные десять франков. Парень ушел, игриво крикнув: «До завтра, мадемуазель!»

Теперь перед ней стоял один Пьер Кенуа.

Под мышкой он держал кипу газет. Он подобрал их на коврике перед дверью Фабьены. Каждый день продавец газет с бульвара Сен-Жермен, из киоска напротив книжного магазина «Ла Юн», клал к ее двери целую пачку. Французскую «Либерасьон», испанскую «Пайс», немецкую «Франкфуртер альгемайне», итальянскую «Република» и две на английском — «Дейли телеграф» и «Нью-Йорк геральд трибюн».