Читать книгу "В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин"

– Стыдись, – сказала она, с наслаждением окуная лицо в душистый свежий букет. – Идешь к матери – и без цветов.

Он промолчал. Цветы или другой какой-нибудь подарок, когда они являлись в гости к матери, были откровенным знаком вежливости, свидетельством непроходящего отчуждения в отношениях свекрови и снохи. Клавдия не могла простить Анне Степановне какой-то пустяковой, но чувствительной обиды…

Женившись, Скачков моментально получил квартиру в центре города, на проспекте, в большом, на целых два квартала доме, увенчанном с угла скульптурою работницы. Тогда это был лучший дом. Анна Степановна с дочерью, сестрой Скачкова, остались жить на старом месте, в железнодорожном поселке, недалеко от станции. Поселок вырос в середине тридцатых годов, когда завершилось строительство железнодорожной магистрали. В то время в новеньких двухэтажных деревянных домах получили квартиры передовики производства.

Отец Скачкова, паровозный машинист, воспитывал детей без баловства, добиваясь серьезного отношения к жизни. Само собой, когда отца не стало, Скачков, как единственный мужчина, должен был возглавить семью. Однако футбол, а затем женитьба на Клавдии отдалили Скачкова от матери, и обязанности его перешли к Лизе, сестре.

Бывая в городе наездами, Скачков удивлялся, как быстро изменяется его облик. Сначала город был привязан к станции, к вагоноремонтному заводу, к локомотивному депо, но мало-помалу стал расти в сторону от железной дороги, приобретать важное значение в стране. Один за другим появлялись предприятия: завод горного оборудования, завод точных приборов, ТЭЦ, домостроительный комбинат. Помимо серого вместительного овала стадиона поднялся куб зимнего дворца спорта, на центральных улицах вознеслись прямые грани многоэтажных жилых домов. Прежняя станция с черной металлической грязью на путях, с гремучей сутолокой вагонов, с пронзительными свистками маневровых постепенно превратилась в рабочую окраину, преддверие большого индустриального центра. Старый железнодорожный поселок совсем утонул в тополях, которые Скачков помнил тоненькими прутиками, посаженными на воскресниках. В обветшалых скрипучих домах с верандами, затянутыми хмелем, доживали на покое некогда самые знаменитые люди города. Теперь они появлялись лишь на праздничных трибунах и в президиумах.

Наравне с рабочей, индустриальной известностью города рос и набирал силы футбол. Команда «Локомотив» вот уже несколько лет выступала в высшей лиге.

Получив прописку в «избранном обществе» нашего футбола, «Локомотив» стал предметом болезненной гордости горожан. Директора предприятий боролись за право влиять на судьбу любимой команды. Рытвин, в силу того, что железная дорога оставалась самым старым предприятием города, традиционно главенствовал на «чистилищах».

После городского шума и движения старый железнодорожный поселок казался спокойной обителью пенсионеров. Дачи не дачи, – что-то полугородское, полудеревенское: частокол телевизионных антенн на крышах, у крыльца две-три яблони и грядка крыжовника, млеют в горячей пыли куры, обморочно стонет на карнизе голубь. Анна Степановна жаловалась Скачкову, что город ее утомляет и если бы не Маришка, век бы она туда не показалась. «Ты хоть воздух сравни! Тут ребенок день всего побегает – и сразу видно…»

Открывая калитку, Клавдия не то спросила, не то напомнила:

– Мы не надолго, да? Автобус в десять?

– В одиннадцать.

Под просторной, с плоскими балясинами верандой стоял по колена в зелени Максим Иванович Рукавишников, жилец на первом этаже. В закатанных брюках, в майке и галошах старик из шланга, протянутого в окошко кухни, поливал цветочную грядку и несколько помидорных лунок. Завидев Скачкова с Клавдией, он замахал свободной рукой и радугой пустил вверх по листве упругую шелестящую струю.

Каждый раз, когда Скачков видел старика-соседа, ему вспоминался отец. До войны Максим Иванович ездил у отца помощником машиниста, они дружили, жили рядом, и Скачкову запомнились вечерние возвращения отца с помощником из поездок: оба в машинном масле и мелкой саже, будто части горячей маслянисто-черной машины. В те времена, мальчишкой, Скачкову почему-то всегда казалось, что поезда, которые водил отец с помощником, обязательно идут против плотного равнинного ветра. Зимними днями, ожидая отца из поездок, сидел у окошка и завороженно смотрел на редкий малокровный снежок – в такой тихий сумеречный день каждая снежинка, казалось, несет с собой великую тишину бездонного белесого неба. Ему виделся тяжелый разогнавшийся поезд, торопящийся домой, ветер хлещет паровозу в лоб, но тот упрямо ломится сквозь этот вал и ревет, победно оглашая пустые огромные пространства.

Горячая, блистающая лаком машина во главе состава представлялась Скачкову одушевленным существом, назначенным для того, чтобы распарывать встречный ветер. В памяти остались впечатления от мощных усилий всех движущихся частей паровоза, толстых, обильно залитых машинным маслом, страшноватых своей слаженностью друг с другом. В одном случае паровоз, силясь сорвать состав с места, несколько раз пробуксовывал всеми колесами, сердился, трясся от напряжения и блестел рабочим потом; но вот в очередном усилии состав поддался, тронулся, и паровоз, все прибавляя ходу и ярясь, поволочил этот послушный бессловесный хвост и вскоре удовлетворенно заревел вдали… Вся жизнь паровоза проходила в непрерывном мускульном усилии, и, может быть, поэтому, когда Скачков встречал отца с помощником на станции, ему казалось, что машина вся лоснится от довольства сделанной работы, нисколько не стесняется одышки и потихонечку смиреет, как человек, закончивший свой труд.

После поездок у отца с соседом считалось обязательным посещение жаркой поселковой бани. Наступали сумерки, продолжал роняться неприметный реденький снежок. Скачков тащил общий сверток с чистым бельем и, заглядывая в лица, слушал, о чем там негромко переговариваются до смерти уставшие отец с помощником…

На громадном дворе вагоноремонтного завода стояла «Чаша скорби», памятник погибшим рабочим дороги, и на гранитной плоскости пьедестала среди других фамилий была выбита и фамилия Ильи Скачкова… Она стояла самой последней, внизу, потому что война продолжала уносить и после 45-го, добираясь до уцелевших солдат последствиями фронтовых ранений и контузий. Скачкову казалось, Максим Иванович испытывает перед осиротевшей семьей какую-то неловкость, словно он сам был виноват, что война пощадила его и оставила жить. Старый друг, он принимал в семье погибшего посильное участие. Это он привел Скачкова на вагоноремонтный, в механический цех, учеником слесаря. Он же провожал его и в армию, проявляя сострадание к плачущей Анне Степановне. Новобранца старик напутствовал как опытный, бывалый солдат, деликатно сдерживая чрезмерность своих чувств, потому что признавал их лишь за настоящим, пусть и отсутствующим в этот день отцом…

Максим Иванович бросил шланг в грядку и, вытерев руку о штаны, протянул Скачкову.

– Что там у Полетаева? Перелом, говорят?

Заядлый болельщик, старик считался завсегдатаем стадиона. Их там целая колония на западной трибуне, почетных железнодорожников, помнивших времена, когда команда мастеров только создавалась и затем трудно пробивалась в высшую лигу.