Читать книгу "Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол"

Только в 1783 году, когда население на острове составляли 700 белых, негров и цветных и 2000 индейцев, началась сколько-нибудь масштабная иммиграция. Иммигранты прибывали с французских островов Вест-Индии, это были роялисты, бежавшие от революции и восстания рабов на Гаити. Остров остался испанским только по названию, и даже после британского завоевания в 1797 году по сути остался французским, по поводу чего так негодовал Троллоп в 1859 году:

Поскольку Тринидад — британская колония, то сначала думаешь, что люди говорят там по-английски; потом, когда это предположение рухнет, следующей мыслью будет, что они должны говорить по-испански, ибо название сего места испанское. Но на самом деле они все говорят по-французски… Поскольку это завоеванная колония, жителям острова не дозволяется в полной мере участвовать в делах управления. Но совершенно ясно, что поскольку они французы по языку и римские католики по религии, они приведут дела на острове даже в больший беспорядок, чем ямайцы на Ямайке.

Несмотря на плохую репутацию Испании в Новом Свете, испанский рабовладельческий кодекс был наименее бесчеловечным. Несомненно, именно по этой причине ему так редко следовали. Некоторое время после британского завоевания осп ров продолжал управляться согласно испанскому законодательству, и первый британский губернатор Пиктон добросовестно следовал испанскому кодексу (он даже прибегал иногда к пыткам, которые разрешались в кодексе, что навсегда испортило ему репутацию в Англии). По испанскому кодексу рабу было легче выкупить свою свободу, и в 1821 году в Тринидаде было 14 ООО свободных цветных. Поместья были небольшими: на 1796 год насчитывалось 36 ООО акров возделанной земли, которые распределялись между 450 поместьями. Не было никакой возможности для образования латифундий, и в 1834 году рабство было отменено. В общем, в Тринидаде институт рабства так и не закрепился, в отличие от других островов Вест-Индии, и здесь нет никаких воспоминаний о жестоко подавленных восстаниях.

После отмены рабства испанский закон был заменен английским, который определил основные права личности, и поскольку остров, в качестве завоеванной королевской провинции, был под прямой властью Лондона, где правительство испытывало постоянное давление антирабовладель-ческих общественных организаций, то группу плантаторов можно было контролировать. В Тринидаде сегодня сложно обнаружить какие-либо следы рабовладения; в Британской Гвиане, Суринаме, на Мартинике, Ямайке от прошлого не убежать. В 1870 году Кингсли считал, что негр в Тринидаде живет лучше, чем рабочий в Англии. Фроуд[6]в 1887 году, «видя безмерное счастье черной расы» мог только предостерегать, что «силы, завидующие слишком совершенному человеческому счастию, могут найти способ нарушить благоденствие вест-индского негра».

Иммиграция продолжалась в течение всего столетия. Уже в 1806 году правительство попыталось завезти на остров китайских работников, очевидно, ожидая отмены рабства и в связи с этим не желая роста негритянского населения. Французских работников завезли из Гавра, португальских с Мадейры. После отмены рабства негры отказывались работать в поместьях, и в результате проблема нехватки рабочей силы была решена ввозом наемной рабочей силы с Мадейры, из Китая и из Индии. Самыми подходящими оказались индийцы, и индийская иммиграция, с некоторыми перерывами, продолжалась до 1917 года. В общей сложности в Тринидад прибыло 134 000 индийцев, большинство родом из провинций Бихар, Агра и Уд.[7]

Итак Тринидад был и остается меркантильным иммигрантским обществом, которое постоянно растет и изменяется, никогда не укладывается в заданные рамки, всегда сохраняет атмосферу походного лагеря, единственным обществом в Вест-Индии, в истории которого нет бесчеловечной жестокости, у которого вообще нет истории; но оно не занимается экспансией, это только колония, власть в которой благодушна, но ничем не сдерживается, а небольшие размеры и удаленное положение являются дополнительными ограничениями. Все это вместе придало Тринидаду его особые черты — кипучий характер и безответственность. А еще — терпимость, которая даже больше, чем терпимость: это безразличие как к добродетели, так и к пороку. Страна калипсо — не фраза из рекламы. Это часть истины, и именно эта веселость, столь необъяснимая для туриста, наблюдающего лачуги Шанти-Тауна и воронов, патрулирующих современное шоссе, именно эта веселость, столь необъяснимая и для меня, помнившего Тринидад как страну неудач, — теперь, по возвращении, показалась мне оскорбительной.

Из «Тринидад Гардиан»

Жители Фишер-авеню, Сент-Анн, должно быть, задавались вопросом, кто же их новые соседи в № 1а, когда в воскресенье ночью звуки кассетной записи Чоя Аминга нарушили покой спящего пригорода. Они и не знали, что четыре веселых холостяка — светских льва — Джимми Спиерс, Ник Праудфут, Дэвид Ренвик и Питер Галеслут въехали в номер и устроили вечеринку по случаю новоселья. Молодые люди, которые вели себя как шотландцы-драчуны и отборные дамские угодники, — это Малькольм Мартин, Эдди де Фрейтас, Пат Диаз, Морин Пун Тип, Джоан Роли, Джиллиан Джеффрой, Джон Спиерс и другие. Посмотрели бы вы на пол в их номере следующим утром.

Порт-оф-Спейн — самый шумный город на свете. И, однако, в нем запрещено разговаривать. «Болтают только болтуны» — гласила табличка в старом «Лондонском театре», когда я был маленьким. Теперь болтовней, пением, музыкальными слоганами занимаются радиоприемники и репродукторы, за шум и грохот отвечают шумовые оркестры, а на подхвате — музыкальные группы вживую и в записи, граммофоны, проигрыватели. В ресторанах всегда есть кому освободить людей от необходимости разговаривать. Оглохшему, с пульсирующими висками, посетителю остается только жевать и чавкать, сосредоточившись на работе челюстей. В частном доме, стоит кому-нибудь заговорить, сразу же включается радио. Должно быть громко, громко! Если собирается больше трех человек, начинаются танцы. Потей-потей-танцуй-танцуй-потей. Громче, громче, еще громче. Если радио недостаточно, тут же зовут проходящий мимо шумовой оркестр с канистрами и баками. Прыгай-прыгай-потей-потей-прыгай. В каждом доме есть приемник или репродуктор. На улице разговаривают на расстоянии двадцати ярдов и больше. И даже когда они подходят ближе, их голоса все равно вибрируют как камертоны. Это можно понять только уехав из Тринидада: в Британской Гвиане голоса кажутся неестественно тихими, и в первый день, когда кто-то с вами заговаривает, вы склоняетесь к нему, как заговорщик, потому что когда говорят так тихо, речь, несомненно, идет о какой-то тайне. А пока танцуйте, танцуйте, перекрикивайте шарканье ног. Если вы молчите, то шум вокруг вас поднимется до opa. Но все равно громкости всегда не хватает. Все слова раздаются как будто из-за спины. Часа не прошло, а вы уже изнемогаете, как будто целый день провели в итальянском мастерской по мотороллерам. Голова раскалывается. Еще только одиннадцать; вечеринка в самом начале. Это невежливо, но вам пора уходить.

Вы едете по новой Лейди-Янгроуд, и шум, затихающий вдали, делает дорогу как будто даже прохладней. Вы забираетесь на самый верх и смотрите на сверкающий внизу город — янтарь и взрывы голубого на черном фоне, — на корабли в гавани, на оранжевые огни, поднимающиеся с нефтяных вышек далеко в заливе Париа. Одно мгновение вокруг вас тишина. Затем, поверх стрекота кузнечиков, которого вы и не заметили, вы начинаете слышать город: собаки, шумовые оркестры. Вы ждете, когда у радиостанций кончится рабочий день, но вещание на платные радиоточки не прекращается никогда: эти станции работают в ожидании первых струек утреннего шума, — и тогда вы снова кружите вниз, чтобы утонуть в грохоте. Всю ночь не смолкают собаки, сменяя друг друга согласно какому-то очень запутанному порядку рычания и лая, то выше, то ниже, сначала одна улица, потом другая, потом обратно, от одного конца города к другому. И вы удивитесь: как вы выдерживали все это восемнадцать лет и неужели так было всегда?