Читать книгу "Деревенский дурачок - Патрик Рамбо"

— Что ж, ему и посмеяться нельзя?

Мы вышли на набережную Сены, мощенную крупным неровным камнем. Земля у корней деревьев густо поросла сорняками, по реке плавали лодочки, рыбаки в подтяжках неподвижно глядели на воду: надеялись поймать хоть одного пескаря. Я с умилением наблюдал за простыми радостями жизни, давно канувшими для меня в небытие. Как вдруг цветочница вскрикнула: она сломала каблук.

— Пожалуйста, — попросила Луиза, — сбегайте к москательщику и принесите резинового клею!

«Москательщик», «резиновый клей» — теперь таких слов и в помине нет, однако я мигом вспомнил, что они значат, и без труда разыскал дешевый магазинчик, заставленный корзинами, кастрюлями и банками с краской. Тем временем девушки сбросили туфли и с громким хохотом болтали босыми ногами в воде к величайшему возмущению рыбаков. Вдруг в глазах у меня потемнело: на том берегу я различил очертания черной башни Монпарнас и ближе к Иври — громоздкие дома построенного в девяностых квартала Итали, что нарушил гармонию города.

Я очнулся в постели, провел рукой по грубому полотну простынь, стал вглядываться в лица обступивших меня людей, но все плыло перед глазами. Пробормотал: «Марианна!» Мне ответили негромко: «Не пугайтесь, я доктор Мартинон. Все обошлось, вам теперь лучше». Я стал видеть яснее. Ближе всех стоял доктор, абсолютно лысый, солидный и серьезный. За ним — Луиза, вне себя от волнения, и хмурый озабоченный Колченогий. Я попытался встать, но Луиза поспешно подбежала и уложила меня обратно. Я заметил, что она недавно плакала. «Не вскакивайте, полежите спокойно, с господином Полем я все уладила». Что случилось? Ах да, мне померещился Монпарнас и отвратительные небоскребы близ моста Тольбиак. Я огляделся по сторонам: мы в комнате Луизы.

— Я перенес твою койку к ней, — сказал Колченогий. — Тебе повезло, приятель. Девчонка станет ухаживать за тобой в свободное от работы время.

— Но мне…

— Молчи. Так надо.

— Вам необходим покой, повторяю, покой, — проговорил доктор. Сидя за столом у окна, он нацарапал несколько рецептов.

— Отдыхайте себе спокойно, — поддержала его Луиза. — Вам тут будет лучше, чем в кладовой. Не надо меня благодарить, вы мне ничуть не мешаете. Как вы нас всех напугали!

По правде говоря, я сам испугался. В мирный городской пейзаж пятидесятых вдруг вклинились четкие зловещие очертания безобразных башен. Может быть, я сдвигаюсь обратно в девяностые? Ведь прежде чем я оказался здесь, меня тоже преследовали видения, все более длительные и отчетливые. Сколько времени я там отсутствовал? Что, если эти десять дней промелькнули всего за час? И еще один непростой вопрос: так ли уж мне хочется снова вернуться в эпоху спешки и стресса? В пятидесятые годы люди были куда симпатичней.

Забавно, что мой обморок пришелся очень кстати: врач предписал мне постельный режим, и теперь я мог сосредоточиться и хорошенько разобраться в мире моего детства, куда против воли незаконно проник. Всякий человек не без основания боится будущего и не знает, что его ждет. Но еще больше он боится прорицаний. Гораздо приятнее тратить время на всевозможные предположения. Я слышал, что все вокруг тревожились за судьбу Европы и не доверяли Германии: еще свежи были воспоминания о войне. Говорили об экономическом кризисе, сетовали, что президента не поддерживает правительство, разделенное на тысячу фракций. Надеялись, что «холодная война» вскоре закончится, опасались, что Берия действительно займет место Сталина. Не чаяли, когда выберутся из трущоб, застроенных однотипными домами по американскому образцу, которыми постепенно обрастали все крупные города, и уедут к морю, чтобы в уютном пансионе отдохнуть и на время забыть о непрерывной инфляции.

Я бродил по ушедшему Парижу с благоговением и трепетом, словно по старому кладбищу. Раньше у меня в памяти хранились лишь отдельные картинки и важные для ребенка, но незначительные для взрослых подробности: как выглядел продавец игрушек, что выкрикивал стекольщик, где покупали горчичники. Пятидесятые годы казались мне самыми лучшими. И теперь я был, наверное, единственным человеком, который глядел с нежностью на почерневшие стены домов, на тяжелые металлические урны, опрокинутые котами, и на серую толпу боящихся пестроты, одинаково одетых людей в шляпах. Больше всего меня поразило отсутствие иностранцев и бунтующей молодежи: ни одного чернокожего, нет стаек щебечущих японцев, нет наглых панков с гребнями невероятных цветов. Кругом одни аккуратно выбритые бледные и серые лица. Даже рекламные плакаты — приглушенных тонов. Люди жили по стандарту и напыщенно проповедовали общие места.

Я совсем запутался в денежных знаках и ценах. Обыкновенный турист с помощью гида быстро узнает курс фунта стерлингов или песеты, но кто поможет мне разобраться в тогдашнем курсе франка? Так, к примеру, газета «Пари-матч» стоит пятьдесят франков, это что же, пятьдесят сантимов? Заходя с передней площадки автобуса № 43 с целым веером купюр в руке, я выглядел полным идиотом. Ну и пусть. Зато я так соскучился по этим автобусам с кремовой крышей, похожим на добродушных бульдогов. Подошел кондуктор. Он отрывал для каждого билет от книжечки-гармошки и пробивал его, крутя ручку смешной машинки, висящей у него на ремне через плечо. В остальном — никакого порядка: стоило автобусу остановиться у светофора, пассажиры, нарушая правила, требовали открыть дверь и выходили. Если кондуктор, занятый продажей билетов, не мог дернуть за шнур, чтобы подать сигнал водителю, который, сидя в кабине, не видел, все ли вошли, эту обязанность самоуверенно исполнял кто-нибудь из постоянных пассажиров.

Каждый квартал Парижа казался мне особым мирком со своим населением. Совершенно разные люди садились в автобус. Миновав площадь Терн, мы выехали в предместье. Здесь я вышел вместе с деловитыми служащими, а пожилые дамы в черном, возвращавшиеся из церкви, поехали дальше. Спустившись по улице Гранд-Арме, я увидел огромный, написанный красками плакат, который так любил в детстве: франт с прилизанными волосами и в перчатках сидит за рулем роскошного лимузина с открытым верхом. Внизу рекламное объявление: «Только у Версиньи учится вождению самое избранное общество». Пригород Порт-Майо начинался с огромного пустыря. За ним виднелся лесок. Справа — свалка. А дальше, вдоль скверно вымощенной дороги, — домики с палисадниками: деревня Нейи, а за ней — деревня Пюто. Я надеялся увидеть мираж в этой пустыне: остекленные, отражающие друг друга поверхности высотных домов квартала Дефанс, напоминающего Манхэттен, и громадную стеклянную арку. Но тщетно. Я по-прежнему был погребен в пятидесятых.

Я скучал по будущему и иногда перечитывал отрывочные записи в блокноте, касавшиеся всех моих невольных перемещений во времени. Там я наткнулся на разговор с врачихой: «Мартина Клерико ехала на мопеде, и где-то на Больших бульварах ее сбили. — Ее переехал грузовик. — 25 мая 1953 года». Господи, сейчас вечер 24 мая того же года! Девушка в носочках завтра должна погибнуть. А вдруг меня послали сюда нарочно, чтобы ее спасти? Она ни о чем не подозревает, спокойно спит в комнате, которая впоследствии станет нашей спальней, полная самых радужных надежд. Я несколько раз бродил по нашему кварталу и видел, как она слезала со злополучного мопеда. Она его оставляет на улице. Если мне удастся изменить ее судьбу, у моего пребывания в прошлом появится смысл. Я выстроил логическую цепочку: благодаря моему вмешательству она не умрет; ее родителям не придется переезжать отсюда; после них квартиру унаследует дочь; мы с Марианной там никогда не поселимся. Чушь! Мы с Марианной уже живем в этой квартире. А вдруг, если я изменю ход событий, моя будущая жизнь тоже изменится? Что нас ждет в таком случае? Нет, к черту подлый расчет!