Читать книгу "И переполнилась чаша - Франсуаза Саган"

Иногда – и она себе в этом сознавалась, – иногда она готова была все отдать за то, чтобы Жером не был ночью тем, кто в течение многих месяцев был так необходим ей днем, чтобы он перестал наконец быть таким преданным. Самка, вульгарная, непристойная самка, просыпалась в ней, когда он задавал ей иные вопросы в форме мольбы; однако она не припоминала, чтобы ей когда-либо доводилось уступать требованиям и желаниям этой самки, которую она от ярости и стыда кусала за руки и запястья, будто бы они принадлежали не ей, а совсем другой женщине. Могла ли она подозревать, что только появлявшиеся на другой день синяки от укусов и придавали надежду Жерому. Они, как ему представлялось, служили единственным свидетельством, единственным доказательством наслаждения, смутного, неосознанного, но достаточно сильного, коль скоро оно заставляло ее кусать себе руку, заглушая стон, которого он, наверное, просто не расслышал.

Зато Алисе нравилось спать, прижавшись к длинному телу с почти лишенной растительности, чересчур нежной для мужчины кожей; ей нравилось к нему прикасаться, нравилось его тепло, нравились волосы и голос Жерома, его светлые глаза, выражение его лица, то детское, а то старческое, нравилась абсолютная доброта, которую она читала в его глазах, и смиренная любовь к ней. Алисе было хорошо с Жеромом, с ним она никогда не испытывала ни стыда, ни страха, он никогда не причинял ей боль, никогда не изменял. С годами это становится единственным, чего мы ждем от близкого человека, говорила она себе, и, если подумать, это даже непомерно завышенное требование.

Стояла небывалая жара, солнце палило немилосердно, угрожающе, подставлять ему спину было опасно. И он, и она перевернулись лицом вверх, будто распятые в одинаковых позах, руки и ноги врозь, и точно невидимыми цепями прикованные к пахнущей пылью, травой и горячей землей почве. Сами того не зная, они лежали головой к голове, разделенные только душистым зеленым кустом акации. Шарль, который во всяком другом случае целое поле ополз бы по-пластунски, лишь бы до мелочи разглядеть объект вожделения, сейчас ни о чем таком не помышлял. Он был вконец измучен пастисом, волнениями, поездкой на велосипеде и нынешней комичной ситуацией. Сердце его билось, струйка пота текла с затылка вдоль шеи на плечо, за ней другая. Перед глазами мелькали желтые и красные пятна, красные и желтые, потом только красные, потом только желтые в зависимости от того, сжимал он веки или расслаблял. Ему казалось, что он плывет с закрытыми глазами и слипшимися от пота волосами, расслабленный, но чуткий, чувствующий поверхность земли, поверхность своей кожи, поверхность своего сознания: этакое незрячее, обуглившееся на солнце, удовлетворенное животное – да, как ни странно, он чувствовал себя удовлетворенным. Из молчания его и Алисы вытекала уверенность, твердое ощущение согласия. То была не ложная слепая уверенность несчастного влюбленного, зиждущаяся только на том, что она ему жизненно необходима, то была холодная, рассчитанная, абстрактная уверенность вдохновенного игрока.

Шарлю Самбра, разумеется, не впервые доводилось испытывать предчувствие, но он впервые относился к нему так внимательно и с таким доверием. Последняя мысль взволновала его, он почувствовал необходимость встряхнуться морально и физически, вскочил на ноги, подбежал к берегу и бросился в ледяную воду. Сначала ему почудилось, что его ударили кулаком в солнечное сплетение, затем – что тысяча пираний гложут его со всех сторон, и наконец – что его кидают связанного в раскаленную печь. Энергично взмахнув руками и проплыв два метра, он с глухим стоном выскочил из воды так же быстро, как нырнул в нее, дрожа от запоздалого ужаса. Жером был совершенно прав, вода слишком холодная. Помереть можно.

Выскакивал он вслепую, наугад, однако прибило его аккурат к Алисиным ногам; впрочем, он ее даже не видел, он стучал зубами, ему казалось, что кровь, то обжигающая, то ледяная, с бешеной скоростью циркулирует в его теле, он трясся, согнувшись пополам, и, не видя себя, чувствовал, что синеет самым настоящим образом.

– Бог мой! – сказала Алиса. – Бог мой, да вы с ума сошли, Шарль! Вода ледяная, вы дрожите, сядьте!

Он подчинился и почувствовал облегчение, сев на теплую траву, в то время как Алиса энергично растирала ему полотенцем плечи, голову, торс, ноги. Все тело его было тщательно обтерто и обогрето тонкими нежными руками, о которых он столько мечтал и прикосновение которых не мог сейчас оценить, будучи во власти внутренней дрожи, в каком-то полуобмороке, причину которого сам не понимал. Был ли виной тому пастис, вода, зной или старость? При мысли о старости ему вдруг захотелось захныкать, уткнуться мокрой головой в такое на вид теплое и мягкое плечо Алисы, поплакаться, объяснить ей, что река эта слишком холодна весной, невыносимо, нечеловечески холодна…

– Бог мой, – говорила Алиса, – как вы меня напугали! Что за прихоть, броситься вот так в воду, надо было сначала хоть ногой попробовать!

– Если б я попробовал ногой, я б ни за что не окунулся, – отвечал Шарль.

– Именно это я вам и говорю, – рассудительно отчитывала его Алиса. – Именно это. Вы сошли с ума, Шарль, теперь полежите на солнце, расслабьтесь.

Надо думать, она позабыла о своем костистом теле и белесой коже. Вынужденная забота о Шарле придала ей уверенности в себе или, вернее, изменила ее роль: играя мать, она позабыла о роли наяды, думал Шарль. Очарованный, он поспешил – опасаясь, что она спохватится, – растянуться рядом с ее полотенцем и, подложив руки под голову, закрыть глаза.

Он глядел на нее сквозь ресницы привычным взглядом опытного охотника, однако без былой самонадеянности, поскольку охотник в нем отсутствовал, а дичью, готовенькой уже, на блюде, так сказать, был на этот раз он сам. Он давно это заподозрил и теперь ясно осознавал; он уже без памяти любил довольно широкие, но худенькие плечи Алисы, грудь, вытянутую линию тела, тонюсенькую талию, узкие бедра, длинные ноги, длинную шею. Все у нее было такое вытянутое и напоминало жирафу – удивительное животное, о существовании которого Шарль узнал в школе и с тех пор неизменно восхищался его необычным строением. Он не помнил, кто, Ламарк или Дарвин, но кто-то из них утверждал, что своей необычностью, своей длинной шеей они обязаны чревоугодию, желанию во что бы то ни стало отведать лакомых листьев, росших высоко на деревьях, побуждавшему их отчаянно вытягивать коротенькую изначально шею. Алиса же вдобавок обладала от рождения изящнейшими очаровательнейшими ручками и ножками, локтями и коленками; и еще он видел, даже сквозь целомудренный купальник из джерси, прямую линию его излюбленной подвздошной кости, той, что окаймляет бедро и к которой после любовных услад он прижимался головой; он лежал в неподвижной задумчивости на пляже рядом с женщиной, так что ее рука могла бы теребить его волосы, а его голова помещалась на середине пути между двумя полюсами, двумя самыми жгучими точками ее тела, по отношению к которому чувствовал себя эфемернейшим обладателем и преданнейшим рабом.

Некоторое время они лежали молча, но куст акации не разделял их больше, и, как ни странно, им обоим его не хватало. Так необходимо бывает иногда присутствие третьего лица, лишнего и одновременно очень нужного, при котором можно скрытым текстом высказать больше, нежели осмелишься произнести открыто с глазу на глаз.