Читать книгу "Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази"

Но стоило засидеться поутру лишние двадцать минут на солнышке, прежде чем отправиться за хлебом на обед, как можно было опоздать и оставалось только уповать на то, что булочник оставит вам обычную pagnotta, ben cotta — круглый хлеб с хрустящей корочкой. Да, скажет вам старик, опасения улучшают аппетит. Риск опоздать изумителен, когда речь идет о хлебе или о другом компоненте обеда.

Останутся ли на вашу долю due palline di burrata, два шара похожего на моццареллу сыра, мягкого, как масло, завернутого в листья асфодели, чтобы сберечь его нежность, у сыродела casaro, который затемно приезжает из Пальи, доставляя свой сочный груз в плетеных корзинах бакалейщику на Пьяцца делла Репубблика? Впрочем, каждая маленькая gastronomie, бакалея, предлагает наряду с обычными умбрийскими продуктами собственные деликатесы, и каждая хвалится верностью своих покупателей.

Каждый день они выстраиваются очередью в три-четыре ряда и, кажется, поглощены обсуждением мелких скандалов, а на самом деле зорко оценивают чужие покупки. Они отметят лишние сто граммов пармезана («как видно, сегодня к ней снова заглянул дружок; уже третий раз на неделе, а?») и единственную порцию черных оливок и трюфельного паштета, вместо обычных двух (невестка, должно быть, слегла с гриппом). Когда колокола отбивают полдень, толпой овладевает беспокойство. Пора кончать с покупками. Близится время aperitivi.

Полуденный набат звонил ровно в полдень, и улицы мгновенно наполнялись горожанами, спешащими в бары. Суровость конторской работы, или закупок, или болтовни с соседями в том же баре должны смягчаться чем-нибудь холодненьким, алкогольным или безалкогольным, приторным или пронзительно горьким. Причем напиток должен взбалтывать бариста, совершая игривые движения «обе руки за плечо, а теперь за другое плечо», и подавать коктейль следует в заиндевевшем, присыпанном сахаром стакане, предпочтительно в сопровождении какого-нибудь экзотического плода. Сам бар должен быть заранее уставлен тарелками и мисками с жареными орешками, толстыми зелеными оливками и кусочками крошащегося сыра, тоненькими солеными печеньями и обернутыми прошутто хлебными палочками — радостями для нёба, ведь до обеда еще целых полчаса. И к тому же, нет ничего важнее жизни, скажет вам каждый. Миллионом лир больше или меньше, сотней миллионов больше или меньше — но жизнь продолжается, а обед есть обед. А потом священная послеобеденная дремота и прогулка обратно в контору, еще немножко работы, освещенной искоркой эсперессо с марципанчиками или крошечной чашечкой мороженого — фисташкового, или орехового, или приготовленного с белыми персиками и черным ромом. Хорошенько потянуться, зевнуть — и снова в бар. На вечерний аперитив. Затем la passeggiata — проулка по бульвару, чтобы подышать воздухом. Еще одна остановка в булочной, а уж потом домой, к столу. И пораньше лечь, ведь завтра все начнется сначала. Мы влились в размеренный ритм этой жизни. Мы поступали, как орвиетцы, хотя, конечно, были в массовке, а не блистали среди звезд сцены.

В этом Камелоте мы остро чувствовали себя отверженными чужаками и очень быстро начали держаться с опаской. Здесь — не Сан-Кассиано, здесь не было нашего пастыря Барлоццо. Жизнь здесь, на этом холме из бледного камня — наследственное право, завещанное предками. Невозмутимый покой этого городка принадлежит орвиетцам, а я — как и всякий, кто родился не здесь — в лучшем случае должна довольствоваться краешками. Здесь живут по праву рождения, это право давным-давно завоевано в сражениях или в состязаниях, получено по брачному договору и сохранено для потомков династии — скромных или великих, но носящих то же имя. И имеющих тот же разрез глаз. Но сражения давно разыгрались, трофеи поделены. Орвиетцам нужно только следовать образцу. Жить в рамках. Здесь, на этой скале, среди аристократов и старой буржуазии, жизнь начинали не с начала, а с начал, накопленных жившими прежде. Так же, по наследству или в дар, передавались земли и палаццо, или части палаццо, или домики в горах и у моря, дело, искусство, ремесло. Безупречный желтый бриллиант. Колеи проложены, и путь по этим колеям слишком соблазнителен, чтобы с него сворачивать. Молодежь здесь не стремится в иные места. А если бы и стремились, на это посмотрят как на шалость. Допустимое нарушение порядка вещей. Выйти на край для орвиетца означает прогуляться вдоль обрыва перед ужином.

В Орвието говорят, что жизнь живут misura dʼuomo, по мерке человека. Иными словами, мера жизни в Орвието, самый ее ритм — человек. И это как будто правда, особенно, а может быть, только, если человек этот — орвиетец. Жизнь, для которой он рожден, как будто скроена на него. Эта жизнь его утешает, поддерживает его и прогибается под него. Кем бы он ни был и кем бы ни стал, почти без оговорок. А если он потянется к чему-то новому, сверх того, что было ему предуготовлено — ну что ж, это пройдет. Мать, отец, бабушки, дедушки, тетушки, дядюшки и кузины соберутся вместе, чтобы напомнить ему о его достоянии. Он может работать и спать, есть, пить и любить, вырасти, состариться и даже умереть в пределах того же наследства, не покидая заранее отведенного ему места в семье. И в городке.

И хотя концепция жизни misura dʼuomo остается истиной для людей с положением, сама мерка сделана из другого, более грубого материала. У крестьян — свое наследство и свое место в жизни. На первый взгляд, различий между классами почти не видно: знать, торговцы, крестьяне и новые буржуа, от детей до стариков, вместе толкутся на рынках и в барах, в магазинах и церквях. Однако различия существуют и становятся явными повсюду, кроме отведенных для неофициального общения мест. В другой ситуации — например, если адвокат и крестьянин, свободно перешучивавшиеся между собой в баре, встретятся в приемной врача — они почти не замечают друг друга. Просто обменяются взглядами, обойдясь без улыбок. То же я заметила и у людей, принадлежащих к одному, высшему классу, если они встречались вне предписанных маршрутов. Их тоже как будто поражала неожиданная встреча, и лица их передергивались, словно от неприятного запаха. А вот селяне и крестьяне, где бы они ни повстречались, держатся куда приветливее. Стало быть, эти презрительно наморщенные носы аристократы обращают не только к низшим, но и друг к другу. А раз так — кто я такая, чтобы рассчитывать на иное отношение? Не об этом ли говорила Кэтрин? «И живут они тесными кланами за закрытыми дверями, общаются только в барах или на улицах. Они даже друг другу не нравятся!»

На нас с первого дня смотрели косо. Все общение сводилось к ритмичному напеву, заученному, как литания мессы.

— Buongiorno. Добрый день.

— Buongiorno, signori. Добрый день, синьоры.

— Un caffe, per piacere. Чашечку кофе, будьте добры.

— Eccolo. Вот она.

— Buona sera. Добрый вечер.

— Buona sera, signori. Добрый вечер, синьоры.

— Due prosecchi, per piacere. Два «Просекко», пожалуйста!

— Ессо, duo prosecchi. Вот два «Просекко».

Кто они — этот совершенно «нормальный» мужчина с этой женщиной, такой лохматой, в широкой юбке le gonnone? Кое-кто уже знал, кто мы такие и откуда, о наших планах и заключенном соглашении. Они нашептывали об этом другим, когда мы выходили из бара или входили в ресторан. Те, кто еще не знал, дивились, пялили глаза, разглядывали нас, как восковые фигуры в музее. Я могла бы гладко причесаться, побросать помаду с обрыва, завернуться в узкую юбку и блейзер, сменить рабочие ботинки на пару синих туфелек на каблучке, но все это ничего бы не изменило. Если верить Саму элю, я была первой американкой, поселившейся в centra storico — самой первой, и потому по справедливости заслужила, чтобы на меня глазели, словно на кельтский орнамент. Со времен вторжения ломбардцев в пятнадцатом веке на этой скале не селились чужеземцы. Туристы, отдыхающие, паломники — дело другое, в них хорошо то, что они временные. Они нахлынут стадом, разбросают валюту по лавкам и разбегутся по поездам и автобусам. По машинам с шоферами. Конечно, случалось и прежде, что здесь проживали англичане и американцы, датчане и немцы — многие живут и сейчас в окрестных долинах, в деревушках, составляющих comune Орвието. Старательно распиханные по дальним углам, они заходят в городок за покупками, пообедать или погулять и убираются обратно. Подальше от возвышенной крепости-городка. Вспоминая маму-австралийку, которая оставила малышку на попечение старушек на Пьяцца делла Репубблика, я понимала, как разумно она выбрала скамейку, занятую старушками, прибывшими на скалу за покупками из низинных деревень. Хотела бы я знать, какой прием встретила бы она, выбрав скамейку, занятую туфельками на каблуках?