Читать книгу "Рассказы вагонной подушки - Валерий Зеленогорский"

Время пролетало со свистом, и только ночь разлучала их. Хотя встреча должна была закончиться максимум через час, они об этом забывали, и радость быть рядом напрочь убивала ответственность и правила поведения в семейной жизни.

А потом Приходько не спал несколько ночей, думал обо всем, жалел себя, жалел Ксю, но…

Старая бодяга воспоминаний плелась за ним все эти годы, уже не мучила остро, как раньше, но пустота в жизни, в которой не было фейерверков, очень маяла душу.

Мертвая пустота в почти неживой душе лишала ежедневный быт хоть какой-нибудь синусоиды, где есть пики и провалы. Ровная бесконечная линия жизни, похожая на кому; вроде ты жив, а жизнь где-то далеко, и ты просто наблюдатель за тем, что происходит вокруг тебя.

В голове застряли слова, высказанные Ксю в пьяном бреду о том, что она хочет на память его копию. Эти слова ныли колючей щепкой, как в детстве рука с занозой от перил на горке.

Завести ребенка, сделать ребенка – как это возможно, он не понимал, завести можно попугайчика или хомяка, даже паук в клетке на подоконнике, купленный по какой-то минутной блажи, висит вниз головой уже пять лет, забытый и никому не нужный, не пьет, не ест, висит вверх ногами и сводит с ума. А тут ребенок, которого нужно родить и забыть о нем, и оставить на этом свете без твоего участия, ведь быть в такой ситуации полноценным отцом Приходько не мог, а донором быть для него было совсем невозможно, да и какой из него донор в его шестьдесят. Чаплин родил последнего ребенка в семьдесят шесть лет. Так он не Чаплин, а просто немолодой человек, пьющий, курящий, с хроническими болезнями, не атлет и не праведник.

Он заметил, что часто думает о ребенке, даже как-то открыл сайт о поздних детях и стал читать про негативные случаи, про снижение подвижности сперматозоидов, про гены и прочее. Читал он все это с тайным страхом, как будто подглядывал что-то запретное, но читал все больше и больше, заметил за собой, что когда идет реклама чего-нибудь про малышей, он не щелкает пультом, а внимательно разглядывает толстеньких младенцев. Их пяточки и розовые попки ему жутко нравились, а он себе нет. Вспомнил, как его товарищ, в пятьдесят лет родивший последнего ребенка, повел его в первый класс, и мальчик сказал отцу: «Папа, отойди». Девочка-соседка спросила у него: «А это твой дедушка?» – и малыш огорчился и не нашел что ей ответить. Товарищ со слезами рассказал это Приходько, а тот только рассмеялся, не понял тогда, а теперь понял, и ему стало не до смеха.

Так продолжалось целый месяц, Ксю и Приходько встречались, обсуждали, как все будет, он чаще молчал, слушал Ксюшин лепет про все это, пытался объяснить ей, что она не потянет одна двух детей, но она была легкомысленно уверена, что все будет хорошо и, может быть, Приходько полюбит маленького и придет насовсем.

Но Приходько совсем не был уверен, что так произойдет, не верил, что найдет силы принять непростое решение. Он сам твердо решил уже, что ему это не под силу, но сказать боялся, что Ксю, узнав, что он не готов, бросит его и перестанет с ним видеться.

Однажды он решился поговорить с ней о том, что думает по этому поводу.

Ксюша заболела, простуда и холодный ветер уложили ее в постель, но она убежала к нему на пару часов, ребенок был у бабушки, и Ксю была спокойна.

Они сидели в маленьком ресторанчике и пили за стойкой одни, близко-близко друг к дружке. Атмосфера была как когда-то во время краткой поездки в Испанию – в тот день они были на Сан-Себастьяне, в каком-то крутом заведении, где им морочили голову высокой кухней. Им обоим это не нравилось, они вскоре ушли и гуляли по улицам, кривым, как испанские ножи, которыми режут хамон и горло врагам. На какой-то улочке вдали от центра Ксю и Приходько вошли в бар, там царил хозяин, он был главным.

Перед Ксю и Приходько висели окорока, тут же на полке лежали огромные караваи хлеба, серые, с растрескавшейся корочкой, в корзинке горкой высились бурые помидоры, огромные, как дыни на захудалом московском рынке при колхозном строе. Пахло так, что слюни потекли.

Хозяин бара на Ксю и Приходько не взглянул – он смотрел футбол, но показалось, что прислушивается к их негромкой беседе, пытаясь понять, на каком наречии болтает эта странная пара. Потом он, видимо, понял, бросил все и стал что-то готовить.

По-прежнему, не глядя на Ксю и Приходько, стал резать окорок и хлеб – ломтями, как для бурлаков или докеров. Так же крупно нарезал помидоры, а уж потом торжественно поставил целое блюдо с этим натюрмортом перед посетителями, посыпал перцем и солью от всей души и полил маслом из какой-то бутыли, которая плавала еще с письмом от Колумба лет сто назад. Оливковое масло, не фильтрованное никакими новомодными способами, пахло всеми травами Андалузии и Гренады.

Вся эта красота вызывала бунт плоти, Приходько и Ксюша жадно впились в нее руками и зубами и стали есть и запивать домашним вином, которое хозяин наливал сам, забыв о фyтбoлe. Хозяин что-то говорил, но испанского они не знали, а он не знал английского и русского, но говорил горячо и очень смущался. В бар вошла маленькая девочка с ранцем, и стало понятно, что это внучка хозяина. Он ей сказал что-то гортанно, поцеловал в обе щеки и головку, и девочка, повернувшись к паре, на детском английском стала рассказывать, что дедушка благодарит гостей из России за то, что они во времена Франко спасли его папу в далеком городе Иванове. Хозяин помнил о русском сердце людей, которые приютили и спасли его отца, денег не взял, даже обиделся на Приходько, когда тот совал ему чаевые.

Этот вечер в Сан-Себастьяне часто выныривал из памяти в самые мрачные дни, когда кажется, что ничего хорошего не было. Так он и сверкнул лучом в темном баре в заснеженной Москве.

Ксю трещала о какой-то чепухе – своей косметичке, которая предлагает уколы для неземной красоты, и дергала Приходько за руку, показывая на своем лице, как будет хорошо – никаких морщинок у глаз и кругов под глазами.

Приходько мрачнел с каждой рюмкой, он никак не мог начать разговор о том, чего никогда не будет. Ксю, возбужденная последними событиями, не замечала его настроения, она смеялась, спрашивала его о том, чего не могла спросить, когда они были на разных берегах.

Она пила шампанское, и уже вторая бутылка была открыта, она праздновала свое будущее. Спрашивала Приходько, когда он пойдет к врачу на обследование его мужского достоинства, хотела, чтобы все было по уму, ребенок должен быть рожден в трезвом уме и под медицинским контролем. Слушать все это было невозможно, и Приходько решил объявить свой приговор. Выпил для смелости рюмку и начал.

Он сказал, что любит ее еще сильнее, чем раньше, все десять лет с ней для него лучшее время, и он хочет, чтобы так было всегда.

Потом сглотнул, выдохнул угарный газ отчаяния и выпалил:

– Время ушло, просто время для нас закончилось. Ребенок невозможен, время упущено, никто не знает, что получится тот ли, кого мы желаем. Кто готов принять больного ребенка – вероятность его появления в моем возрасте очень высока, да и денег у меня таких нет, чтобы наш ребенок получил все, что получили другие наши дети. Он не должен быть заложником нашей несложившейся жизни.