Читать книгу "Оборотень - Евгений Сухов"

— А ты, я вижу, вострый стал на язык, — изображая доброжелательную улыбку, протянул в ответ Беспалый. — Не зря тебя Шмелем прозвали. Да ведь твое жало я могу на кулак намотать и выдернуть с корнем! Потом жалеть придется.

— А силенок хватит? — криво ухмыльнулся Шмель и положил на колени свои огромные кулачищи, способные из кого угодно вышибить дух. И тут Беспалый понял, что Шмель из тех людей, которые не ломаются. Таких мужиков хорошо иметь в друзьях, тогда будешь уверен в том, что твоя спина надежно прикрыта. Тимофей догадывался и о том, что такие, как Шмель, могут быть самыми опасными врагами и даже после примирения ведут себя недоверчиво, долго обнюхивают предлагаемый кусок, но уж если таких приручишь, так это навсегда.

Глядя прямо в глаза своему противнику, Беспалый размышлял, как ему поступить сейчас: заполучить друга или уничтожить врага. Первый путь очень долгий, трудный и безо всякой гарантии успеха, второй — испытанный, легкий и короткий.

Решение созрело почти мгновенно. Лицо Беспалого расплылось в широкой улыбке.

— Что ж, приятно было поговорить с серьезными людьми. Жаль, что мы не можем понять друг друга… Ну что ж, живите, мужики… если получится. — Беспалый поднялся, всем своим видом показывая, что разговор окончен, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к выходу.

Вновь на пороге барака возник огромный детина, загородив могучими плечами выход.

— А ну прочь с дороги, — рявкнул Беспалый и, когда верзила торопливо отступил в сторону, уверенно распахнул дверь.

Глава 9

В бараке, где располагалась команда Беспалого, в тот вечер стояла необычная тишина. И это не предвещало ничего хорошего. Всем знакомо неожиданное затишье перед бурей, когда всякая тварь спешит спрятаться от надвигающейся стихии, а трава, несмотря на безветрие, стелется по самой земле. Именно такой тишиной встретил Беспалого его барак.

Едва войдя. Беспалый попал в плотное окружение братвы. Он был страшно зол и даже не пытался это скрывать. Злобная улыбка играла на его лице.

Зеки старались не оказаться на его пути и поспешно расступались. Все чувствовали: замешкайся на секунду — схлопочешь по физиономии от взбешенного пахана.

— Вот что, братва, — слегка успокоившись и усевшись на нары, где зеки почтительно освободили ему место, начал Беспалый. — Кулачье объявило нам войну Пообещало затравить нас, как поганую нечисть. Эти суки говорят, что мы должны землю за них пахать!… А когда это было, чтобы вору на мужика вкалывать?

Если это быдло привыкло ковыряться в навозе, так думают, что и другим это по вкусу? Эти пидоры посмели сказать, что время блатных закончилось. Дескать, пришла их власть, мужиков.

— Совсем охуели, гниды! — заорали взбешенные услышанным урки.

— Это еще не все, братва, — мрачно продолжал Беспалый. — Они говорят, что прежние, кто правил бал на зоне, были честнее и справедливее нас!

Эти ублюдки посмели усомниться в том, что мы блюдем блатную правду! Вспомните, бродяги, когда это было, чтобы мужик голос на урку повышал? Если сейчас мы не проучим это хамово отродье, то любой стопроцентный пидор на зоне перестанет нас уважать.

Каждый из зеков понимал, что речь идет не о конфликте между двумя заключенными, — начиналась жестокая борьба за власть, в которой побежденному достанется только место у параши. Мужик, еще вчера смотревший на блатного снизу вверх, теперь, в случае победы, мог опрокинуть всесильных урок в касту отверженных и занять освободившееся место. Таковы суровые законы лагерной жизни, и ничто и никто их не в силах изменить. При этом большинство простых зеков как тянуло лямку, так и будет тянуть, петушня останется петушней, запомоенный — запомоенным.

Уже через пару часов для всей зоны стало очевидно, что возникший конфликт невозможно уладить полюбовно. Это была не просто ссора мужика с блатным, а борьба за верхнюю ступень в лагерной иерархии, за то преимущество, которое дает право повелевать себе подобными, за право делить каждый шматок сала, решать судьбу всех, кто по воле судьбы оказался на территории лагеря, за сладкую возможность посещать женские бараки… А зеки, годами мечтающие о женской ласке, готовы были многое отдать за то, чтобы эти мечты хоть изредка сбывались.

День ото дня конфликт разрастался и скоро стал напоминать пожар, который готов был пожрать вокруг себя все живое.

— Рвать их надо, сук! — заявил в один прекрасный день Беспалый. Его слова звучали как удары молота по наковальне. — Если мы этого не сделаем сейчас, то завтра они сами нас перемочат. В общем так, братва, тянуть не станем, пойдем на них сейчас. Готовь ножи и заточки. Резать будем всех, кто попадется в этом гребаном бараке.

И Беспалый добавил с жестокой усмешкой:

— Очень жаль, что не любят мужики блатных!

Лагерь уже спал, когда три десятка блатных, вооруженных ножами и пиками, хоронясь от дремлющих на вышках солдат, серыми тенями заскользили вдоль ограждения локальной зоны.

Накануне в самом углу ограждения был надрезан кусок металлической сетки. Беспалый нащупал изуродованной рукой надрез, осторожно потянул сетку на себя и первым протиснулся в дыру. Следом за ним туда же полез вор, прозванный зеками Головастиком. Его бушлат зацепился за обрезанную проволоку, и Головастик, стараясь освободиться, дернулся вперед. Металлическая сетка задребезжала, нарушив тишину ночи. На одной из сторожевых вышек ярко вспыхнул прожектор. Луч света пробежал по рядам колючей проволоки, вырвал из темноты сложенные штабелями бревна, уперся в стену барака, а потом неожиданно погас, отчего ночная тьма показалась зекам еще гуще.

— Быстрее! Быстрее! — торопил Беспалый. — Это вам не вошь на голой заднице искать. Не высовываться, всем прижаться к стене. А ты, дед, куда полез?! — не сдержал Беспалый удивления, увидев, что из дыры выползает тощий пожилой зек, которого все звали «дед Матвей». — Тебя же эти мордовороты кулацкие одним щелбаном пришибить могут.

— Э-э, Тимоша! Это надо еще сильно постараться! — И дед Матвей покачал у Беспалого перед носом обрывком тяжелой цепи.

Дед Матвей никогда не считал своих лет. Его больше занимало количество присужденных ему отсидок, а выпало их на его долгую жизнь немалое число: при Александре Третьем он отбыл свои первые пятнадцать лет каторги за убийство, вторично отсидел при Николае Втором в Таганской тюрьме за мошенничество и освободился незадолго до событий семнадцатого года. Февральскую революцию он встретил в Бутырке, а Октябрьский переворот застал Матвея в питерских Крестах. Выходило, что дед Матвей сидел на рубеже веков при всех правителях и властях и любил порассуждать о том, при чьем режиме похлебка была гуще, а начальство мягче. Однако всякий раз он непременно приходил к выводу, что хозяин к арестанту всегда строг, а напутственное слово «кума» — далеко не матушкина колыбельная. Иного крова, кроме тюрьмы, дед Матвей не имел, а потому мучился чрезвычайно, когда приходило время освобождения. Глядя на его понурый вид, можно было предположить, что вместо долгожданной свободы ему шьют новое страшное обвинение.