Читать книгу "Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев"

— …Так что можешь за компанию со мной слетать. Место в самолете и в гостинице все равно пропадает.

— Да ты знаешь… Неохота. Спасибо, конечно. Но что я там забыл, — мрачно отрезал Данила. Непробиваемый. Снова суровый подбородок, снова весь как в броне.

— Ну смотри. Если все же надумаешь — звони…

VII

Полетел в итоге Игорь.

И решили ехать вместе на такси, хоть жили и не рядом, ибо аэропорт — далеко, выволочен за самые за окраины, и до него чуть не полчаса уже за КПМами, уже на скорости, по пустым под утро трассам. Мелькают столбы, мелькают лампы, заливающие все намертво светом оттенка медной проволоки, да и вся дорога тянется, пожалуй, как эта проволока по черным печальным полям. Где-то вдали, редко, лунный огонек, ферма ли, подстанция. Паша провожает взглядом: какая-то странная, чуть тревожная и слишком трезвая сосредоточенность, какая и бывает, когда проспишь перед стартом часа три.

Узнав про то, что дешевле им будет выдвинуться вместе, проехав один через другого, Игорь накануне крайне воодушевился и предложил кульбит: вот они вечером уладят все дела, соберутся у Данилы, ударятся в возлияния, а потом, утром, не просыхая/засыпая/приходя в сознание…

— Дурак ты, — сказал Паша.

— Почему?

— Да хоть бы потому, что мне надо делать дела в Москве, я что — с бодуна туда поеду?! Это тебе… как в Диснейленд съездить…

«Адский Диснейленд» — вспомнилось.

И поехали без возлияний, хотя Игорь, усевшийся на заднее сиденье во вторую очередь, цыгански сверкал в темноте глазами: ему это было приключение. Слетать в Москву чисто так, на пару дней, и даже без вещей. Это вызывало какой-то поджелудочный восторг, который — если кратко — можно охарактеризовать песенной строчкой «Как крутой». А впрочем, Паша был не вполне справедлив и постарался одернуть себя, притушив иронию в глазах — вглядываясь в пляску обалдевших фонарей. Игорь полетел не просто так. Тогда же, на вечерних посиделках, тесных от костюма, Игорь признался, что давно уже собирался духом, чтобы рвануть — и показать свои нетленки в Москве. «В «Новом мире» или, там, «Знамени»», — процедил с шикарной небрежностью. И если не сейчас, то когда? Он даже плечи распрямил, когда решился. Цель все-таки красит людей.

Приехали. Во все приземистое здание горело имя города: странный чертежный шрифт, с узкими одними и растянутыми другими буквами, принадлежность шестидесятых — тех счастливых макетных времен, когда герои штурмовали космос, фото их в газетах свирепо рисовались заново тушью и белилами, а читатель какой-нибудь «Детской энциклопедии» (бодренькой и желтенькой) терял всякую границу правды и вымысла, проморгав заголовок «На ВДНХ будущего»…

— Что, по пивку? — спросил Игорь.

Толстая и тушью начерненная таможенница с фальшивым усердием вглядывалась в их паспорта.

— Вообще-то шесть утра! — возмутился Паша.

Все-таки надо было лететь одному.

И — все-таки — сели в буфете, полном транзитных, похмельных, помятых. Уникальное место и время. Когда приличный человек не стесняется, например, пропустить стаканчик а) ранним утром, б) один, в) вытащенный как на сцену в этот залитый светом, стеклянистый буфет, посреди темных полей да пространств, посреди огромного черного пространства. Небесные врата раскрыты. Тут только проникаешься первоочередным значением и звучанием этого: «воздушный флот». И присевшая за прилавком с подсохшими икринками какая-нибудь измотанная, сонная буфетчица — как беззащитна перед этим черным раскрытым морем, но и как уютно здесь, с людьми, перед шагом в небо.

И лунные «Туполевы» лениво болтаются у причала, едва привязанные к земле.

Сосредоточенность. Все слушают: объявляют рейсы. Из шести в ближайшие часы пять — на Москву. Разные авиакомпании. Разные «москвичи» деловито отзываются из буфетов с интервалами в десять-пятнадцать минут. Смотрят в спины друг другу. Кому повезет? Так же поедут и автобусами, мимо чужих московских самолетов — к своим московским — придирчиво оглядывая чужие…

Взяли два «Гинесса». Все-таки два.

Хлебнув этой горечи и припадая к едва живому пирожку, Паша, как ни странно, повеселел. Да все у них с Наташей правильно. Этот образ жизни: самолеты, континенты, скайпы. Двадцать первый век. Успешные, современные люди. Все равно они окажутся в итоге вместе, будь то хоть Москва, хоть Штаты, хоть… Да, они будут слетаться и разлетаться. Урывать вечер, чтобы в хорошем ресторане, под музыку, взахлеб, рассказать друг другу о своих делах… Разлетаться после этого? Ну что же. Это счастье состоявшихся людей. И так даже ярче, чем в унылом, однообразном, полном взаимного поедания — амебном, нищенском браке…

— Пирожок какой-то странный, — глубокомысленно заметил Игорь.

…Первый серьезный рассказ случился у Игоря классе в восьмом. Конечно, что-то писалось и до этого. И бумагу он марал с детства (и навсегда запомнил эти жемчужные, розоватые или голубоватые толщи нетронутой бумаги «для пишущих машин», мама приносила с работы — из управления, ибо все тогда было дефицитом. Но толщи завораживали). Кривые рисунки, чумазые комиксы. Многословное подражание книжной серии «Детский детектив». Знатное семейство умилялось. В какой-то момент Игоря просто перехвалили.

Но классе в восьмом на бумагу выплеснулось что-то серьезное, а впрочем, Игорь тогда всерьез страдал. Он замышлял планы, как ему перестать быть всеобщим шутом: буквально, больше и мрачно молчать, не встревать со своими остротами, что было сложно выполнить на практике; делать трагичное лицо…

Всеобщим клоуном Игорь был всю свою школьную — вернее, гимназическую — жизнь и только в восьмом классе стал осознавать, что никто не воспринимает его всерьез, что настоящих друзей-то и нет, что жизнь проходит мимо. Эта жизнь, сейчас препарируемая во многих сериалах, тогда — у восьмиклассников — только начала волшебно вскипать: компании, отношения, любови. А Игорь ходил тайным Грушницким в солдатской шинели, смотрел со стороны, внешне по-прежнему развлекая народ, но обнаруживая в самом себе какого-то слезливого романтика. Песня, которая нравилась ему (самая наивная, сентиментальная попса девяностых), нравилась, может, и половине класса, но Игорь никогда бы в этом не признался, жестоко глумясь над ее глупеньким текстом на дискотеке. А дома копились тайные кассеты, купленные ли, записанные ли грубыми кусками с радиоэфира. И он бы умер на месте, если бы кто-то нашел и включил пленку из этого тайника.

Жаль, что тот рассказ не сохранился. Игорь чуть улыбнулся — краешком губ, — глядя на исчезающего себя в исполинской витрине аэропорта: светало. Рассказ не сохранился, потому что раз в пару лет, где-то так, на Игоря нападало яростное желание выскоблить все старое, несовершенное, начинать гениальный путь с нуля. Культурные слои, пласты бумаг валились на помойку. И даже родители жалели вслух — почти всерьез.

На посадку пригласили с опозданием и везли притихшим автобусом меж спящих слоновьих «Туполевых». Туман стелился по бетонке. Самолет ждал в стороне. Свистели на малых оборотах турбины. Выдыхали пар, на малых глотках морозного воздуха, негромко переговаривались, ждали. Ту-154 все-таки красив. Кто-то когда-то сказал, что это последний лайнер, по которому видно, что он реактивный. Сама эта эстетика, романтическая… Павел, мерзнущий у трапа, чувствовал это прекрасно.