Читать книгу "Захват Московии - Михаил Гиголашвили"

Пока ехали в гостиницу, я смотрел в окно. Да, в моих гимназических учебниках всё было правильно описано: «Москва — это большой и красивый город с высокими домами и зелеными парками. По широким улицам Москвы бегут трамваи, автомобили, автобусы, а под городом идут поезда метро. На поездах метро тысячи людей утром едут на работу, а вечером — домой, в театры, в кино и клубы»…

Да, но отчего такие широкие улицы? Неужели раньше, во времена Ивана Грозного и Петра Большого, строили такие широкие улицы?.. Ведь и людей было мало, и машин не было… Не могли же цари предвидеть автобум (пусть Исидор простит мне это слово)?…

Я решился спросить об этом шофера, светлого крепыша в клетчатой ковбойке нараспашку, с крестом на шее. Он весело ответил:

— Иван сидел в Кремле и носа из-за стен не высовывал, как и эти сейчас!

Я возразил ему, что Иван Грозный был кровосос и кровопей, народ притеснял, я много читал про это.

— Кто ж не притесняет?.. Уж он-то, конечно, кровь пил будь здоров, без вопросов, но и о державе заботился — вон Сибирь прирастил, татарву в Казани усмирил, всякую чухну на место поставил… А эти только растаскивают, от Сибири скоро ничего не останется… Тут такое дело — пока кнутом не врежешь — мужик не чешется. А правда, что в Германии его Иваном Страшным называют — Иван дер Шреклихе?

— Да, Шреклихе, Страшный. А вы… откуда узнаете? — удивился я.

Шофер продолжал прикидывать:

— Наверно, для нас он был Грозный, а для вас — Страшный.

— Может быть. А как знаете?

— Да еще со школы в голове застряло. Мы нем-язык учили. Знаешь, бывает, что-то западёт куда-то туда, завалится далеко и лежит там до поры до времени…

От такого обилия глаголов и наречий голова пошла кругом, но я ответил:

— Да, понимаю.

— А Иван мужик суровый был, беспорядка не терпел… А знаешь, почему он своего сына укокошил?

— Кокоша? Сказка? — вспомнилось что-то смутное про крокодила.

— Какая сказка — реально убил! Ну, в музее еще не был, картину Репина не видел, нет? Он еще такими дикими глазами смотрит…

— За изменство? — предположил я.

— Не, за измену это Петр… и Тарас Бульба… Какое там!.. За бабу!.. Прикинь, ходит как-то царь ночью по Кремлю, не спится ему, бессонница заколебала, и вдруг видит — сноха беременная, босая, по коридору тихо пробирается… Сноха?.. Ну, жена сына… невестка, одним словом… В исподнем, брюхатая, босая, по темным коридорам шастает!.. Ну, Грозный её и оттаскал за волосья — куда, мол, сука, крадешься, людей пугаешь?.. К полюбовнику нешто, блядина эдакая?

— Эдакая? — уточнил я слово.

Шофер, заложив крутой поворот, объяснил:

— Такая, значит… Ну, так говорят: такая-сякая-эдакая… Курвятина, словом. А сын проснулся и за жену вступаться начал, царь и огрел его посохом. А чего, в натуре — отцу перечить?.. Да еще такому?.. Будь мой отец или дядя — Грозный, я бы как мышь в шоколаде катался… Не рассчитал малость владыка — или в темноте не видать было — в висок угодил… А может, и самозащита была — сын с кулаками на него кинулся, а он жезлом неудачно отмахнулся…

— А не могло быть тут… адьюльтер между царем и этой эдакой снохой?.. А сын их увидел? — предположил я, вспомнив наших Каролингов, сплошь и рядом со своими дочерьми, сестрами и внучками спавшими.

— Может, и так… Кто царю перечить может?.. Но, по-любому, сам подрубил Рюриковичей… Вот что одна глупая босая баба сделать может! А потом пришли эти… Романовы с улицы… И началась дребедень.

— А знаете, мой прапрапредок служил у Грозного, опричник был… — сообщил я, чем вызвал его большое удивление:

— Иди ты! Как это? С какого бодуна?

— Да, он был бодун…

И я, не удержавшись, коротко пересказал ему то, что знал от мамы: этот Генрих фон Штаден родился в Мюнстере, учился на пастора, но повздорил с учителем, после чего сбежал к дяде, где научился строить крепостной вал. Оттуда, подравшись с кем-то, сбежал в Ригу (где решили возводить новый вал — на юге шевелились русские войска, было опасно). Там он жил хорошо, делал какие-то темные пушные гешефты с русскими, немного научился их разговору. Потом Ригу осадили войска Ивана Страшного, стало голодно и опасно, но Генрих продолжал ночами выезжать за вал к любовнице, где и был пойман русским дозором, но сумел внушить им, что он — перебежчик, знает чертежи крепости и как раз шел к русскому царю сдаваться. Ему поверили, хоть чертежей он представить не смог, сказав, что они тяжёлые, у него в Риге под койкой спрятаны, он, если надо, по памяти нарисует или, если отпустят, принесёт. Его даже взяли толмачом и представили великому князю, которому он понравился.

Шофер слушал, открыв рот, и забыл поворот к гостинице. Пришлось ехать назад. За свою ошибку он почему-то начал ругать правительство, но так быстро и дробно, что я ничего не успел расслышать, кроме последней фразы:

— Бычатина копытом бьет… Дума-Шмума! — отметив эту странную контаминацию («дума-шмума»), и, чтобы поддержать разговор, сообщил ему в шутку, что по-немецки «dumm» означает «глупый», «дурак», так что «дума» выходит — «собрание глупцов», но тут же, чтобы он не обиделся, объяснил, что так бывает в языках: вот, по-польски «урода» — красавица, а по-русски — наоборот. И в шутку добавил:

— Или по-немецки «херр» — это «господин», а по-русскому вы сам знаете, что…

Это его развеселило.

— У нас точно так: сколько ни думай, все один хер глупость выйдет! Даже стишок такой есть: «Как у нас на месте лобном, на народной площади, калачи так славно сдобны, что наешься — и перди»…

Потом он с политики переключился на богатеев-евреев — вы, немцы, молодцы, правильно Гитлер евреев долбил, захватили весь мир, Россию растащили по кускам, своим шлюхам ненасытным брюлики дарят за народные деньги (я в эти разговоры старался не вникать — нам Конституцией запрещено слушать ругательства в адрес евреев, наговорились в свое время, хватит); он долго перечислял фамилии на «ович» и «ский», а потом вдруг предложил «чистую телочку за полтинничек»:

— От себя отрываю, только по дружбе! Тихая, дома сидит, учится…

— Нет, спасибо великое, я свою имею, Машу! — ответил я.

— Имеешь — ну и имей, — усмехнулся он. — А то смотри — телочка первый сорт, юненькая совсем… Я понимаю: чем баба сучее и блядистее, тем её приятнее жарить, но и в целочках есть свой смак…

— Не надо жарить, — твердо отказался я.

— Ну, бывай! Генриху привет!

В гостинице, в номере за 300 евро (где, однако, не было ни мини-бара, ни халата, ни тапочек, ни расчесок в бумажных футлярах, ни шампуня) я позвонил со своего мобильного Маше, но металлический голос сообщил, что абонент недоступен. Мы никогда не говорили с ней по телефону, только списывались по Интернету, но она ведь знала, что я приезжаю… Надо бы спросить у портье, как тут правильно звонить-позвонить.