Читать книгу "Нерассказанная история - Моника Али"

Ко времени моего третьего… нет, четвертого визита она внесла в обстановку чисто женские изменения, но я обрадовался, что зверинец был целиком сохранен. Я четыре раза останавливался в этом доме. В первый визит снял дом, во второй – отвез ее туда, в третий – когда вернулся после похорон, и в четвертый – приехал в ноябре и, после того как она оправилась от операции, отвез в Землю обетованную. Третий визит был самым нелегким, хотя и в остальных имелись свои сложности.

Я сделал все, чтобы защитить ее, убрав из дома телевизор. Посещение собственных похорон – любимая тема авторов триллеров, это уже граничит с психопатией. Видеть, как твои дети идут в похоронной процессии, достаточно, чтобы свести с ума любого нервного человека. Представляла ли она себе эту сцену, когда мы планировали ее побег? Скорее всего нет. К концу она была так измучена, так изведена, так отчаялась, что все ее воспоминания, связанные с мальчиками, были временно заблокированы.

После похорон я позвонил ей на заранее оплаченный мобильник, который купил для нее. Она умоляла меня привезти как можно больше газетных вырезок из Лондона. Я осторожно заметил, что делать этого не стоит. Позже она перезвонила, хотя мы уговаривались свести звонки к самому необходимому минимуму, и на этот раз приказала сделать все, что было велено. Для человека общительного и умеющего обращаться с людьми, иногда она была на редкость высокомерна.

– Лоуренс, – сказала она, – я не ваша узница. Вы не можете держать меня в неведении.

Я заверил, что она ни в коем случае не моя узница и вольна делать все, что пожелает.

– Я буду делать все, что пожелаю, и сейчас желаю, чтобы вы привезли вырезки. Сколько поместится в чемодане.

Она всегда была помешана на прессе, жить не могла без таблоидов. Как наркоман – без зелья. С самых первых дней. И в этом была ее слабость и сила. Я запретил бы доступ к ее лебединой песне, если бы она не воспротивилась, но было бы это правильным? В любом случае таблоиды добрались бы до самых густых джунглей Борнео, и мой защитный барьер все равно оказался бы слабым.

Я захватил вырезки, сколько уместилось поверх моей одежды.

Ее первая реакция после просмотра газет и журналов была вполне ожидаемой. Может, я и «спас» ее от телевидения, но снимки были здесь, во всем своем цветном великолепии. Храбрившиеся мальчики с бескровными лицами, шагающие за гробом, в котором, как говорили (хотя ни одно официальное лицо во дворце этого не подтвердило), лежало одно из ее платьев, и на крышке белыми цветами выложено единственное слово: «МАМОЧКЕ».

Можно ли умереть от печали? Очевидно, нет. Иначе она скончалась бы в тот же день.

...

26 января 1998 года

Ее всепоглощающая скорбь. Я пишу о ней ради самого процесса. И он кажется мне особенно необходимым, этот мимолетный документ, более целительным и важным, чем блистеры с таблетками в моей аптечке. Я пишу о ее скорби. Но не стану на этом зацикливаться: ведь когда она снова смогла меня слышать, я стал твердить о необходимости не думать о боли детей. Молодые быстро забывают. А она не должна постоянно наблюдать за ними. Отслеживать каждый их шаг. Я советовал не расстраиваться, если она увидит, что они счастливы и улыбаются, наслаждаясь жизнью. Сначала она вскинулась, как я и предполагал, возмутившись самим намеком на то, что она может быть настолько эгоистична, но я видел также, что мои слова попали в цель: им будет хорошо и без матери.

Но конечно, на этом все не закончилось. И продолжалось… циклически. Я мог бы перечислить причины, приведшие ее к этому бесповоротному решению, а меня – к стремлению ей помочь. Но тогда было не время. Зачем пытаться залечить неизлечимую рану?

Я позволил крови из раны течь свободно, и когда почувствовал, что поток иссякает, вмешался самым неуклюжим и глупым образом.

Я извинился. Это немного помогло. Больше, чем я предполагал. Я стал рассказывать о будущем мальчиков. Она слегка приободрилась. Я пытался оставаться хладнокровным и спокойным и держал в голове моменты, когда она настолько теряла контроль над собой, что, казалось, ничто не сможет привести ее назад на твердую почву: вопли, швыряние вещами, рвота и спазмы, подергивание рук и ног.

Лишь немногие аспекты ее жизни оставались скрытыми от личного секретаря.

Она выжила и вынесла. Говорят, все, что не убивает нас, делает сильнее. На мой взгляд, это немного слишком гладко. Да, она стойкая. Самая стойкая. Но некоторые материалы, затвердевая, становятся ломкими. Она знала это, было известно и мне, сколько ей пришлось вынести. Больше, чем кому бы то ни было. И моим долгом, моей привилегией было помочь ей сбежать, прошу прощения за клише, из позолоченной клетки.

И в момент сердечной боли, когда вся ее жизнь была разбросана по полу газетными вырезками, ей нужны были поддержка и утешение. Дома считали, что я сейчас в Вашингтоне собираю материал для своей книги. Я провел с ней две недели, день за днем она сидела, иногда лежала, читала вырезки и плакала. Наконец она стала находить в них некоторое утешение: ее любили.

Те, кто любил ее раньше, любили недостаточно. Таких было много. В том числе и я. Хотя я избежал даже временного изгнания из ее круга (один из нескольких удостоенных такой чести), могу припомнить несколько скользких моментов, когда сила моей привязанности, моей преданности, моей неуклонной верности, готовность говорить по телефону в три часа ночи, подвергались ее придирчивой проверке. Многие служащие были посланы на гильотину (хотя, возможно, не в таком количестве, как сплетничала пресса), головы так и летели, не столько за какой-то промах, сколько за то, что не смогли полностью принять ее в свои сердца. Друзья оставались за бортом, отсеченные простой сменой телефонных номеров. Причины были самые разные: намек на предательство или обида, сказанное не вовремя слово или обыкновенная скука… Но истинная причина всегда была одинаковой: отсутствие, по ее мнению, искренней и вечной любви.

И что касается любовников. Да, насчет них. Они не всегда соответствовали высоким стандартам. Думаю, что могу с легким сердцем сказать это, без ревности, иногда затуманивающей справедливость. Я не собираюсь ни извинять, ни осуждать их. Просто констатирую чрезвычайную сложность их задачи. Ее потребность в любви была безграничной, как небо за окном, простые бескрылые смертные не могли утолить ее.

Может, любви всей нации окажется достаточно?

– Лоуренс, – сказала она, – все эти люди. Все эти люди…

И не смогла продолжать. Я сам едва в это верил. Хотя был свидетелем этой сцены.

Море цветов, стихи и письма, бдение со свечами у Кенсингтонского дворца…

Я видел их, детей и взрослых, всех классов, всех цветов, всех возрастов. Видел, как полисмен вытирал слезы. Видел, как старик в инвалидном кресле шепчет молитву. Видел, как женщина в сари кладет венок к ограде. Видел, как мужчина в дорогом пальто прислонился к плечу совершенно незнакомого человека и зарыдал.

Не могу сказать, что чувствовал в тот вечер, после официального объявления о ее смерти, когда вернулся в Лондон. В ту ночь я оставался со скорбящими, пил вместе с ними из фляжек, делил горе и слушал истории, которые они рассказывали: о ее визитах в госпиталь, хоспис, убежище для бездомных, клинику по лечению анорексии. И думал только об одном: я увез ее от всего этого.