Читать книгу "Кладоискатели - Нина Соротокина"

Клеопатру тоже можно понять, когда ругает Петра антихристом, но это все от женской недалекости.

Да, были противоречия, но человек с государственным умом, радеющим за Русь, должен думать однозначно.

Да и неохота вспоминать противоречия, покой и радость — вот что ощущаешь подле этих стен. А как прекрасна многоярусная башня, радость москвичей, как слепят глаза главки собора!

И вдруг этот воспитанный в парижских салонах скептик и вольнодум, этот дамский угодник, мнивший себя ловеласом, этот практик, свободный от предрассудков, разом утратил все с трудом приобретенные качества. Взамен их в душе возникло детское умиление, так растрогавшее его, что стыдно стало отчего-то и захотелось прямо сейчас слезть с лошади и совершить… ну не подвиг, согласен, но что-то хорошее, нужное соотечественникам, хоть как-то пожалеть их всех разом, что ли… Однако соотечественников в этот будний день было мало, до калек и нищих на паперти идти далеко. В другом месте облагодетельствует он нищих, этого добра на Руси всегда пруд пруди.

По прямому тракту он направился к валу Земляного города, ветряные мельницы приветствовали его взмахами крыльев, коровы и козы бродили по лугу, ощипывая остатки жесткой травы. Скоро он попал в слободу, которая по имени стрелецкого приказа Зубова называлась Зубовской. Домишки лепились один к другому, за ними раскинулись огороды, сады, крики галок оглашали окрестности, и старая церковь Троицы встречала колокольным звоном.

Пречистенские ворота раньше назывались Чертольскими из-за многочисленных в этой местности оврагов — черторыев. А до самых ворот доходил Сивцев вражек, окаймлявший шумную речку Сивку. После Пречистенских ворот Матвей сразу попал в людскую толчею: здесь торговали рыбой, квасом, кричали извозчики, зазывая седоков, толпились арестанты, умоляя о денежке для своего жалкого кошта, ну и конечно убогие, одно слово — Божедомка. Рядом, за церковью Спаса, находились дома, куда божедомы — особые агенты — сносили пьяниц, калек и подкидышей. В их обязанности входило также подбирать и уносить в мертвецкую трупы.

Матвей уговаривал себя, что ему надо поспешать к стряпчему, который днем может отлучиться куда-либо по своим делам, но вместо этого продолжал ехать по дороге, петляющей, беспечной — очень ему хотелось поболтаться по Москве в этот погожий день просто так. Еще надобно посетить Никольскую, где находились лучшие в городе книжные лавки. В Париже он привык думать, что книги — это первое дело, и в Охотные ряды надо, там лавки с заморским шелком, обещал Клеопатре на платье купить.

Богатые боярские подворья стояли рядом с убогими хижинами, за ними церкви, потом голые деревья с лохматыми вороньими гнездами. Рядом виднелся след недавнего пожарища, разбросанные по земле бревна и остатки кровли, и опять шла нарядная улица, и множество народу толпилось на ней. И никто не боялся носить русскую одежду, осмелели после смерти Петра: гладкие и из пестряди[5]длинные сарафаны-шушуны, кофты-шугаи[6], обозначивающие могучие талии, на ногах поршни[7]. Матвей обрадовался, что помнит все эти названия, и подумал вдруг, как много во всех этих русских одеждах буквы «ш», которая скорее шепчет, а не шипит.

Одежды шепчут, а люди орут как оглашенные, продавцы норовят обмануть покупателей, а те продавца. Нагловатая бабенка в немецком платье и епанче[8], отороченной мехом, держала во рту колечко с бирюзой — знак ее низкой профессии. Она поймала взгляд Матвея, лихо, словно шелуху, выплюнула колечко в кулак и захохотала, закинув голову. Матвей невольно рассмеялся в ответ, но пришпорил коня. Такие уличные знакомства хороши в Париже, но не в Москве, потом от этой беспутницы не отвяжешься.

Встреча с продажной красавицей настроила его на бесшабашный лад. А почему бы не завернуть в приличный трактир, не выпить в честь приезда в древнюю столицу? Он уже повернул лошадь в ближайший проулок, как вдруг взгляд его приковал вышедший из ворот мужчина в черном, великолепно сидящем камзоле, черной шляпе с пером и черных туфлях со стразовыми пряжками. Все это Матвей охватил в мгновенье. Три шага понадобилось мужчине, чтобы дойти до кареты. «Француз! На этот счет двух мнений быть не может!» — ликующе воскликнул Матвей про себя и остолбенел: да это же Шамбер!

«Окстись! — прикрикнул на себя Матвей. — Что делать Шамберу в Москве?» Утро в лесу под Варшавой вспомнилось во всех подробностях, и липкие от крови руки, и битые бутылки (с тех пор пить не может!), и запрокинутое лицо мертвого Сюрвиля. Но. это еще не повод, чтобы он в каждом мужчине, одетом в черное, видел Шамбера! Он, бедняга, наверное, в плену, а может быть, тоже убит.

Меж тем дверца захлопнулась, и карета легко тронулась с места. И все-таки стоит заглянуть в лицо этому господину. Матвей погнался за каретой, легко ее догнал, но увидел, что окна занавешены веселенькими голубенькими шторками. Нет, это смешно и глупо — колотить в дверцу. Она откроется, и он увидит совершенно незнакомого человека… Это уже совсем ни в какие ворота и против этикета.

Матвей остался стоять на месте, глядя на удаляющийся задок кареты. Все, вот уже и за угол завернула. Ничего не произошло. Просто он разволновался, увидев хорошо одетого человека, которому, сразу видно, камзол кроили во французских мастерских. И грустно стало… Матвей понял, что огромное пространство, отделяющее его от Парижа, перегороженное границами с их запретами, исчерченное дорогами, было не просто округлым боком земного шара. Этот ландшафт разделил его жизнь на прошлое и будущее, придав ей элемент необратимости. Никогда не вернется к нему беззаботность и беспечность французского бытия, никогда…

Он сам не заметил, как повернул лошадь к южным воротам Китай-города и выехал к Москве-реке. На мостках бабы там и сям полоскали белье, мужик в одних портах тянул небольшую сеть, что-то она у него не шла, и он злобно ругался. Вдруг бабы заголосили разом, засмеялись. Одна бросилась бежать, прижимая к груди лохань с бельем, за ней другая… Дождь, оказывается, хлынул, да какой настырный, откуда он только взялся?

Переехав через каменный мост, Матвей подвел итог: он не купил Клеопатре шелка на платье, не подал нищим даже медной полушки и вымок до нитки, как последний дурак.

10

Стряпчий Епафродит Степанович жил за Москвой-рекой напротив Кремля на Великих лугах. За лугами шли болота, овраги — Балчуг, что по-татарски означает «грязь». Большие луга в Замоскворечье раньше занимали стрелецкие слободы. Стрельцы были люди вольные, нетяглые и непашенные. При царе Алексее Михайловиче стрельцы имели право на беспошлинную торговлю, поэтому по всей замоскворецкой слободе стояли их лавки, а другому торговать — не смей! Они были защитниками отечества, а в мирное время несли «вахту» — охраняли царский дворец, казну и приказы.