Читать книгу "Сын гетмана - Ольга Рогова"

– Татко, дидусю! Прощайте! – крикнул он и упал с лошади.

Схватка не длилась и получаса. Буджаков более половины перебили, остальных взяли в плен, согнали в кучу, как стадо баранов, перевязали ремнями и оставили под стражей нескольких казаков.

– Славно поработали, братцы! – сказал Ганжа казацким старшинам. – Мой птенчик тоже оперяется; я видел, как он рубил буджаков... Да где же он? Тимош! Гей, Тимош! Откликнись!

Но Тимошу трудно было откликнуться; бледный, распростертый лежал он без чувств немного в стороне от места главной схватки, где возвышалась целая груда убитых и раненых.

– Не видал ли кто хлопца? – с беспокойством спрашивал Ганжа, внимательно осматривая поле битвы.

Смольчуг тоже искал Тимоша и наконец наткнулся на него.

– Вот он! – крикнул молодой казак. – Никак убит!

Ганжа поспешно подошел к лежащему Тимошу; слезы потекли по его длинным седым усам, когда он приподнял с земли бледное помертвелое лицо мальчика.

– Сынку мой, сынку! – проговорил он. – Неужели я не спасу тебя?

Смольчуг между тем внимательно осматривал рану: одна стрела скользнула по левому боку и задела мальчика глубокой царапиной, другая засела в плече, хотя и не особенно глубоко.

– Жив будет, – проговорил радостно Смольчуг, насыпая на руку немного пороху из пороховницы и смешивая его со слюной.

– Давай-ка, дед, разденем его и обвяжем раны.

Намазав обе раны смоченным порохом, они перевязали их лоскутом, оторванным от рубахи, бережно уложили мальчика на одну из повозок и прикрыли его бурками. Оба они остались сидеть подле него, примачивали ему виски водой и терпеливо ожидали, когда он придет в чувство. Он действительно скоро очнулся, попросил пить и чувствовал себя довольно хорошо, но к ночи у него появились лихорадка и бред. Старый Ганжа совсем растерялся: он любил мальчика, как родного сына; от одной мысли потерять его старика самого бросало в дрожь. Павлюк тоже часто навещал больного; он привел татарина, слывшего за колдуна и умевшего заговаривать раны. Тот пошептал что-то, осмотрел раны и сказал:

– Если через четыре дня не умрет, то выздоровеет.

– Бисов сын! – вспылил Ганжа. – Я и сам знаю, что если не умрет, так жив будет! А ты скажи, как лечить.

Татарин показал на маленькую красноватую припухлость около раны.

– Вот тут болезнь сидит! – проговорил он. – Не умели стрелу вынуть... повернули!

Он набрал каких-то трав, поварил их в котелке и напоил больного. Ганжа тоже попробовал этого зелья и сплюнул:

– Ты мне его, пожалуй, еще отравишь?

Питье было горькое-прегорькое.

– Зачем отравлять! – возразил татарин. – Не первого лечу, жив будет!

Он промыл ранку, приложил к ней тоже каких-то трав и ловко перевязал тряпкой. На третьи сутки Тимошу стало очень худо. Он целый день бредил, метался в жару, звал отца, кричал, что его режут, а к вечеру впал в забытье и лежал неподвижно, как мертвый. Лекарь-татарин утешал, что это ничего, что бывает еще хуже. Ганжа и сам не раз ухаживал за тяжелоранеными, но никогда сердце его так болезненно не ныло и не сжималось, как при виде этого мальчика, беспомощно метавшегося на возу, куда его положили.

На следующий день решено было выступить в обратный путь, хотя Ганжа и умолял начальников подождать еще хоть день.

– Не можно! – отвечали ему. – И то долго тут сидим. Пора и до дому!

К ночи Тимошу стало как будто легче; под утро он спокойно уснул и проспал долго; не слышал, как запрягли повозку, как тронулись в путь и медленно стали подвигаться по дороге к границам Украины.

Небольшой отряд послали на юг за чайками, стоявшими у морского берега. Чайки эти Павлюк приказал отвезти на Сечь, а сам, распростившись с татарами, миновал Сечь порогами и повернул к западу в Черкасы. Никто не знал намерений атамана. Навстречу им неслись тревожные слухи, что ляхи забрали казацкую армату, что казакам совсем нет житья от панов, – даже реестровые бунтуют, так как им не платят жалованья; жиды все забрали в свои руки и всячески издеваются над православными. Павлюк только грозно сдвигал брови и, сжимая кулаки, говорил:

– Не бывать тому! Не отдадим своей родины на поругание!

Тимош поправлялся медленно, он очень ослаб от потери крови и от лихорадки, а потому сильно утомлялся большими переходами, совершаемыми в жар по пыльной дороге; к вечеру появлялись мириады мелких мошек, всю ночь не дававших покоя даже здоровым, не только что больному, днем кружились в воздухе надоедливые степные мухи, а под одежду забирались всякие насекомые; от них ничем нельзя было спастись. Тем не менее молодость и здоровый степной воздух делали свое: мальчик мало-помалу крепчал, а когда они переехали границу Украины, он мог уже садиться на коня, хотя скоро уставал и не переносил еще быстрой езды. Его опять отправили на время к тетке Оксане; казаки же пошли прямо на Черкасы.

X

У гайдамаков

Настали тревожные времена, каких никто и не чаял: повсюду вспыхнуло восстание, даже в тихом уголку тетки Оксаны стало не безопасно. Гайдамацкие загоны и преследовавшие их польские жолнеры рыскали повсюду, обшаривали всякую хату.

Богдан в это время находился в Варшаве. Он прислал оттуда за Тимошей верного казака, который должен был немедленно отвезти его в Киев. Сборы были короткие: тетка Оксана напекла на дорогу всяких лепешек и сухарей и отправила хлопца и его провожатого в путь, проводив до большой дороги. Это было в конце ноября. Зима вступала уже в свои права; перепадал первый снег, начинались морозы, реки и озера покрывались ледяной корой. Тимош кутался в бурку, сидя на своем скакуне. Путешествие было долгое и опасное: приходилось пробираться лесами, чтобы миновать места, где кипело восстание, или вдруг, только что остановившись в городе, опять садиться на коней и поспешно скакать дальше, чтобы избегнуть беспорядков и грабежей. Сперва наши путешественники держались правого берега Днепра, рассчитывая добраться до Черкас и Мошен, но оказалось совсем невозможно продолжать этот путь: целые села, деревни были разграблены и сожжены, а от панских замков остались только одни развалины.

– Не можно ехать дальше! – заявил как-то вечером провожатый Тимоша. – И впереди пожар, и сзади горит: треба обождать да разузнать, не можно ли перебраться через Днепр; може, там спокойнее.

У леса стояла маленькая невзрачная корчма; красивая казачка-шинкарка с поклоном встретила гостей на пороге. На вопрос казака, нельзя ли перебраться на ту сторону, она ответила, покачав головой:

– Ни, казаче, и думать не можно. Вот дня через два путь установится, тогда и поедете.

Пришлось удовольствоваться этой надеждой. Тимош с казаком поместились в маленьком чуланчике; сквозь дощатые стены его дул ветер, несло холодом. Тимош с сожалением вспоминал теплую горницу тетки Оксаны; он продрог и не мог заснуть, а неприхотливый товарищ его свернулся клубком на разостланной соломе, завернулся в бурку и не обращал ни малейшего внимания ни на холод, ни на ветер.